Александр Щипков: "В августе 1991 года на наших глазах советская безбожная власть рушилась, тянув в пропасть за собой всю Россию"

Баррикады во время путча – это миф, не было никаких баррикад! – утверждает журналист Александр ЩИПКОВ. Нескучный сад продолжает опрос к двадцатилетнему юбилею событий 1991 года. На этот раз своими воспоминаниями об августовских событиях с нами поделился Александр ЩИПКОВ, журналист, главный редактор портала "Религия и СМИ", кандидат философских наук.

В 1991 году я жил в Ленинграде, но как раз накануне путча, 18 августа, приехал в Москву и в итоге все три дня, с 19 по 21, провел у Белого дома. А приехал получить гонорар в "Независимой газете" (я писал туда статьи на религиозные темы) и, главное, на съезд Российского христианско-демократического движения (РХДД), которое возглавлял Виктор Аксючиц. В ту пору я собирал материал для своей будущей диссертации о русском ХД-движении. Тот съезд – отдельная тема. Проходил он в Белом доме, около восьмисот человек в нем участвовало, было много ярких выступлений. В частности, выступал Борис Немцов – молодой, кучерявый, в то время "православный патриот" и член РХДД (думаю, мало кому известен этот эпизод из его биографии). Валерий Борщев и священник Глеб Якунин в своих выступлениях заявили о выходе из РХДД, так как они были против готовящегося подписания Союзного договора, а Аксючиц и большинство членов – за. Тогда этот договор обсуждался везде больше, чем любая другая тема, и скорее всего вся спецоперация под названием "Путч" была направлена исключительно на срыв этого договора.

Съезд РХДД проходил в Белом доме. Заседание затянулось до позднего вечера, и после него (часов в 10 или 11) я подошел с диктофоном к Якунину, которого знал с семидесятых, и спросил, будет ли подписан договор. "Все может перемениться, сейчас сюда приедет Борис Николаевич, мы пойдем к нему, что-то должно измениться", – нервно ответил Якунин. Он тогда входил в так называемый "ближний круг" Ельцина. Думаю, что-то он знал уже тогда. В эти самые минуты Варенников, Бакланов и другие уже летели из Фороса в Москву после встречи с Горбачевым. Кассета с этими его словами хранилась у меня в архиве, и в 2001 году, к 10-летию августовских событий, я прокрутил ее в прямом эфире Радио России, где тогда работал. Слова, сказанные Глебом накануне путча, прозвучали на всю страну. Прокомментировал я их не слишком жестко, но недоумение выразил. За этот эфир начальство мне тогда чуть голову не оторвало. Но вернемся в август 1991 года.

Действительно, вскоре приехал Ельцин, и Глеб с другими приближенными пошли к нему, а я поехал ночевать к друзьям-журналистам на окраину Москвы. Проснулся очень рано от крика "Горбачева убили!". Первая мысль, которая пришла в голову мне, грешному, была: "Эх, опять в кочегарку!" (я много лет до перестройки работал и на заводе, и в кочегарке, только в конце восьмидесятых появилась возможность писать, переводить). Не хотелось. Было около шести утра. Позвонил домой Якунину, спросил, что происходит. "Бросай все и езжай в Белый дом. Я бегу туда", – ответил он.

Однако я его не послушал и поехал не в Белый дом, а на Манежную площадь (которая тогда была еще площадью). Там увидел, как примерно 10-15 человек останавливают троллейбусы, обрывают "рога", и стараются сгруппировать эти троллейбусы (5 или 6) на Манежной. Потом появляется еще 5-6 человек, все вместе строят цепочку, как бы перегораживая дорогу транспорту. Какие-то парни в штатском пытались порвать цепочку, ударяя их по рукам, это не удалось, цепочка какое-то время простояла, люди ходили, смотрели. Это не было восстание, это был некий символ восстания. Пробило восемь утра. Я немножко пофотографировал и отправился пешком к Белому дому, где провел три дня и две ночи. Отходил только пленку купить – снимал я там очень много. С аккредитационным пропуском пресс-службы Ленсовета я мог пройти куда угодно – в то время любая журналистская корочка производила магическое впечатление. Точно могу сказать, что баррикады, о которых всегда говорят, вспоминая те дни – миф. Не было никаких баррикад. Приносили люди всякую мелочевку (кастрюльку с помойки, кирпичик, палочку), выкладывали в один ряд или просто чертили условную линию – вот и вся баррикада. Символическая!

Несколько раз я заходил в Белый дом, видел издали Сашу Любимова, других известных журналистов, потом возвращался на "баррикады". Меня никто не останавливал. Через какое-то время двери Белого дома закрыли и перестали пускать туда. Все три дня я много общался с людьми, в том числе и солдатами (когда приехали танки), днем также фотографировал. Женщины приносили еду. Мужчины ее съедали с усталым видом солдат бородинского поля. Разговоры, разговоры, разговоры... Я переходил от одной группы к другой: от монархистов к демократам, от демократов к анархистам, от анархистов к работягам из московских пригородов. Никто ничего не понимал. С одной стороны, я ощущал, что в стране происходят какие-то тектонические сдвиги, и в то же время казалось, что все это – и путч, и противостояние ему – как бы понарошку, виртуально. Внутренне я не был ни на той, ни на другой стороне, скорее ощущал себя наблюдателем. Даже не журналистом, поскольку никогда ничего о тех событиях так и не написал (и тогда не собирался писать), а просто фиксировал происходящее для самого себя. Конечно, совсем равнодушным там оставаться не мог никто – большое скопление народу, много молодежи, почти все пьяные, потом гибель этих несчастных мальчишек. Когда я попал на место гибели первого, его уже увезли в морг, но кровь на асфальте оставалась. Я хорошо помню первые трупы Афганистана в декабре 1979 (служил в ТуркВО). Кровь либо парализует волю, либо очень возбуждает. Здесь, в августе 91, возбуждала толпу. Это всеобщее возбуждение захватывало, кружило голову и мутило, но мне не хотелось принимать участия в том, что происходило. Потом еще целый год я находился в состоянии духовного оцепенения и пристального наблюдения: ходил в Петербурге на все митинги, фотографировал, ночами проявлял пленки, печатал снимки, рассматривал лица на них в свете красного фонаря и пытался понять, что происходит с ними и со мной. Но участвовать в добивании поверженного гиганта не хотел. Охотничий азарт "демократов" вызывал чувство брезгливости. До сих с содроганием и омерзением вспоминаю надпись на доме на Садовом кольце – "Забил я туго тушку Пуго!". И как сладострастно затем Явлинский описывал последние судороги застрелившихся Пуго и его супруги...

Я не любил советскую власть, многие мои близкие пострадали от нее (мама в тюрьме отсидела), меня и жену из института выгнали, и я до перестройки даже не надеялся, что когда-то смогу легально заняться интересным интеллектуальным делом (казалось, что власть эта на века), но 21 августа не испытывал ни эйфории от победы, ни чувства мести, ни желания "брать власть". Чувствовал только невероятную внутреннюю усталость. Я не был аполитичен и даже ходил на выборы, но ту политическую жизнь делали чужие мне люди. Из моего круга – православных подпольщиков – в политику пошли единицы. Я всегда разделял понятия "режим" и "родина". Чувство освобождения появилось у меня раньше, году в 1988, после 1000-летия Крещения Руси. А после августа 1991 было ощущение, что терзают мою родину. По ней, больной, обворованной и опозоренной ходил многоголовый Ардальон Передонов. И сейчас, до сих пор чувствую, что живу в эпоху передоновых, в эпоху антигероев.

Конечно, я был очень рад, что всего через несколько дней мой город опять стал Санкт-Петербургом. А ведь всего за полтора месяца до этого, в июле 1991 года, я подошел к Собчаку и спросил: "Анатолий Александрович, когда Ленинграду вернут его название?". Он посмотрел мне прямо в глаза и жестко отрубил: "Ни-ко-гда!". В Ленсовете он сидел под красным знаменем и бюстом Ленина, а когда кто-то из бесшабашных мальчишек пробирался на балкон Мариинского дворца и растягивал там российский триколор, его били, вязали и уносили. Еще в июле 1991 года. Поэтому когда говорят, что именно Собчак вернул Петербургу историческое имя, это неправда. Не он вернул, а при нем вернули. До августовских событий 1991 года он был категорически против.

Разочарования в тех событиях у меня нет по той простой причине, что я в них не участвовал. О развале страны жалею, но в этом сами коммунисты виноваты. Слишком "далеки были они от народа", чтобы ее сохранить. Поэтому после августа 1991 года все произошло с катастрофической быстротой. 70 лет коммунисты вытирали ноги об народ и его веру, в результате желание спасать или помогать у людей притупилось. Только единицы тогда понимали, что речь идет не об уничтожении "империи зла", а – России. Но рассуждения типа "если бы я знал, чем кончится, защищал бы советскую власть", бессмысленны. Не хотел тогда народ защищать советскую власть. Не хотел! В августе 1991 года на наших глазах советская безбожная власть рушилась, тянув в пропасть за собой всю Россию.