"И жизни новизна". О христианстве Пастернака

Отчего Ты одарил меня жалостью, главным даром Твоим, даром Святого Духа, из которого вытекают все остальные.

"Доктор Живаго". Из черновых набросков и планов.

Дорогие друзья, я благодарна за предложенную мне возможность говорить здесь, на прекрасном и уже знакомом мне фестивале Римини о христианстве Бориса Пастернака. Я благодарна вам за то, что сама эта тема поставлена. Как это ни удивительно, в обсуждении и романа "Доктор Живаго", и вообще творчества Пастернака эта, центральная для зрелого Пастернака, тема затрагивалась меньше всего2. Быть может, причина в том, что привычное для многих представление о христианстве, богословии, церковности слишком далеко от того, что мы встречаем в Пастернаке, говорящем обо всем этом на подчеркнуто "светском", подчеркнуто "повседневном", не "храмовом" языке. Христианство без "религиозности", без "набожности", без привычной опаски говорить "своими словами" о вещах, принадлежащих иной реальности, без богословских терминов, без некоторых самых традиционных проповеднических тем (греха, смирения, послушания, умерщвления плоти, борьбы со страстями и других) оказывается неузнаваемым. Кроме того, может показаться, что христианству у Пастернака отведено слишком окраинное, "принижающее" его место, например, такое:

"Лара не была религиозна. (...) Но иногда для того, чтобы вынести жизнь, требовалось, чтобы она шла в сопровождении некоторой внутренней музыки. Такую музыку нельзя было сочинить для каждого раза самой. Этой музыкой было слово Божие о жизни, и плакать над ним Лара ходила в церковь"3.

Музыка, сопровождающая жизнь? И всего-то? Разве это не то, за что требуется отдать жизнь? Но, успокоившись от первого возмущения героиней и автором (Лара слушает Заповеди блаженств и внезапно понимает, что они "про нее": "У них (растоптанных) все впереди. Так он считал. Это Христово мнение"), мы можем задуматься: а не сказано ли здесь о чем-то более интимном и, может быть, более настоящем в отношениях человека и Бога, жизни человеческой и слова Божия, чем в привычных образах слова Божия как некоего предписания, за неисполнение которого с нас спросится, и сами мы с себя спрашиваем. Эта "музыка" изменяет жизнь другим образом.

Драматический опыт христианства XX века, обновленное переживание христианства и церкви, которое неожиданно сблизило человека современности с самым началом исторического христианства, с "ранней весной гонений" (словами другого христианского поэта Европы, Поля Клоделя), это замеченное во всем христианском мире возвращение к истокам, за которое заплачено судьбой неисчислимых новых мучеников, сделало для нас слово Бориса Пастернака более внятным. То же вдохновение небывалой новизной и простотой христианства, его освобождающей силой, переживание "внехрамовой литургии", неприметной святости человека и человеческого общения ("общение между смертными бессмертно", как толкует Евангелие герой Пастернака) мы услышим в словах многих свидетелей XX века: Дитриха Бонхеффера, матери Марии Скобцовой... С настоятельным призывом не заслоняться "набожностью" и не прятаться за готовыми формами благочестия обращался к своему слушателю самый любимый и влиятельный православный проповедник наших лет митрополит Антоний Сурожский. Последователи дона Джуссани могут узнать в пастернаковском приближении христианских смыслов к "взаправдашному" опыту собственной, самой повседневной жизни нечто близкое идее "религиозного чувства", о котором писал Джуссани. В послании Иоанна Павла II художникам мира (2000) мы встретим удивительно близкие Пастернаку мысли о духовном смысле красоты и человеческого культурного творчества. Но особенно поразили меня переклички образов Пастернака с тем, что говорится о Духе Святом в энциклике 1986 года "Господа, Животворящего" (Dominum et vivificantem). Об этих перекличках я еще скажу.

Но и в общем хоре свидетелей XX века, говорящих о "новой, необычайно свежей фазе христианства"4 поэтическому богословию Пастернаку принадлежит особое место. Оно определяется тем, что центр его художественного и его религиозного опыта – один. Весть, которую несет большое искусство (мне приходилось писать, что для Пастернака изначально это была весть о возвращенном Рае5), и Благая Весть для него в каком-то смысле совпадают. Недаром главный идеолог "Доктора Живаго", Николай Веденяпин (можно сказать, обобщенный образ мыслителей русского религиозного возрождения), под чьим влиянием находятся все "богословствующие" герои романа, начиная с его племянника Юрия, формулирующий идеи "нового историзма" и "новой фазы христианства", начинает с того, что "эту сторону Евангелия издавна лучше всего почувствовали и выразили художники"6. С этим связан особый опыт христианского обращения Пастернака, не сопровождающийся драматическими сломами, о которых мы знаем по поздним обращениям других художников: Микеланджело, Петрарки, Гоголя, Льва Толстого. "Как от обморока ожил", говорит о том, что произошло с ним, Пастернак. О других мы можем сказать: они как будто проснулись для покаяния – и прежде всего, покаяния в своем чрезмерном поклонении искусству, которое в новой перспективе представилось им идолопоклонством. Пастернак же в "верности Христу" видит только новую свободу и новый простор для творчества, ту простоту, которой он всегда искал и о которой говорит в размышлениях о Верлене: "Он прост не для того, чтобы ему поверили, а для того, чтобы не помешать голосу жизни, рвущемуся из него". Жизнь – это та точка, в которой сходятся у Пастернака художественное вдохновение и вера. "Новая жизнь" или, как говорит один из персонажей романа, "жизнь гениализированная".

Итак, Борис Пастернак – художник, а не систематический богослов или философ. Но это не значит, что к его "поэтическому богословию" мы можем относиться снисходительно. Чего, дескать, и спрашивать с художника? Какой доктринальной отчетливости? Какой моральной ответственности? Он, как положено артисту, "играет"

(Сколько надо отваги,

Чтоб играть на века...),

он передает собственные "настроения" и "впечатления", часто мгновенные и случайные; он "вечное дитя", избавьте его от ответственности унылых "взрослых"! не сверяйте по пунктам его взглядов с ортодоксальным церковным учением, не проверяйте режима его приходской жизни и т.п. И в самом деле, у Пастернака, в стихах и прозе, мы то и дело наталкиваемся на высказывания, как будто прямо подтверждающие эти расхожие представления о бездумном стихийном художнике ("и чем случайней – тем вернее", "я сказал А, а Б говорит не буду, хоть убей" "у взрослых свои есть резоны"). Но значат они другое. "Вольничающий гений человека" – залог реальности реального; без него факт не является еще фактом. Художник у Пастернака – отнюдь не второсортный или дилетантский мыслитель, у него нет никакой licentia poetica для артистических капризов; искусство никак не освобождено от отношений с истиной и совестью.

Точно наоборот: Пастернак так видит истину и жизнь, что именно искусство как особый род их познания – и образ как основной инструмент этого познания-уподобления ("сестра моя жизнь") – ближе и точнее, чем все понятия и системы понятий, передают существо дела, существо жизни и существо истины. "В искусстве человек смолкает и заговаривает образ. И оказывается: только образ поспевает за успехами природы" ("Охранная грамота"). В частности, выраженный в приведенных и во многих других строках постоянный спор Пастернака с требованиями плоской и жесткой "последовательности", причинности, "принципиальности", "активизма" в пользу "беспричинного", "неуместного", "неопределимого", нечаянного, "безвольного" – это не богемный анархизм, не призыв к "творческому хаосу", а наоборот: смысловая работа, работа по исправлению понятий. Именно такое, гибкое и подвижное, забегающее вперед понимание вещей и отвечает, по Пастернаку, существу жизни и истины. Почему? Потому что жизнь и истина "иррациональны"? Нет: потому что они субъектны. Мы не можем судить о них как о неодушевленных предметах. У них есть творческая свобода и воля. Ими нельзя распоряжаться (в том числе, распоряжаться в уме: это, дескать, происходит по такой-то причине; за этим должно следовать вот это и т.п.). Человек (художник, а у Пастернака это почти одно: художник, говорит он, отвечает за "продолжение образа рода человеческого"; "...именно в лице лирической истины постепенно складывается человечество из поколений") попадает в руки жизни, в руки истины, делаясь их "произведением" ("О, как хорошо не сочинять романов и не писать стихов, а самому становиться произведением в руках этого смертельно сладкого чувства..."7), узнавая в себе "подарок" и "изделие" Творца:

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук Твоих жар.

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр.

("В больнице")

С первых своих заметок до писем последних дней Пастернак думает о существе искусства, и эти его размышления относятся к самым глубоким страницам в мировой литературе. Не страницам эстетики: в искусстве Пастернак видит нечто совсем не привычное для собственно эстетического подхода, каким бы тонким и парадоксальным не был этот подход. В искусстве он видит службу бессмертию, работу по преодолению смерти, "усилье воскресенья". "Искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь. Большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает". Эта догадка о сути искусства приходит Юрию Живаго во время церковной панихиды. И весь роман, по существу, реализует эту задачу: его структурную основу, как мне приходилось писать, составляет православная панихида8. Пастернак, работая над романом, как бы в одиночку делает дело церкви: он приносит жертву памяти уничтоженной России, отпевает всех, кого убили, замучили, предали забвению и лишили церковного поминовения.

Душа моя, печальница

О всех в кругу моем!

Ты стала усыпальницей

Замученных живьем.

Ты в наше время шкурное

За совесть и за страх

Стоишь могильной урною,

Покоящей их прах.

("Душа")

Однако об искусстве ли в общепринятом смысле идет речь, если первый образец его – Апокалипсис? Видение нового неба и новой земли, Книга, продиктованная Духом Святым? У Пастернака есть ответ: искусство он понимает как деятельность символическую, и потому может высказать такой парадокс: "несмотря на то, что Бах был композитором, его произведения действительно вершины бессмертия" (Письмо Ренате Швейцер). Подозрительное отношение к духу, который является художникам во вдохновении (как у о. Павла Флоренского, да и у многих аскетов, не говоря уже о романтической демонизации вдохновения) Пастернаку абсолютно чуждо. Душа, Жизнь, Дар, Христианство, Реализм (в пастернаковском понимании) принадлежат у него одной реальности. Душа, Жизнь, Христианство, Реализм сходятся в том, что являют собой прежде всего дар и волю дарить, безоглядную щедрость:

Как будто вышел человек,

И вынес, и открыл ковчег,

И все до нитки роздал.

О жизни как о подарке Творца и как о дарении себя другим Пастернак повторяет без конца, в стихах и прозе. В дарении себя, в создании неистощимо дарящей вещи и есть то подражание Христу, imitatio Cristi, которое доступно художнику.

И творчество, и чудотворство.

Истину христианства Пастернак понимает как родную ему "лирическую истину". Главное свойство лирической истины – ее непринудительность и безоружность, отсутствие в ней всякого насилия и угрозы. "...Если бы дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою, все равно, каталажки или загробного воздаяния, высшею эмблемой человечества был бы укротитель с хлыстом, а не жертвующий собой проповедник. Но в том-то и дело, что человека столетиями поднимала над животным и уносила ввысь не палка, а музыка: неотразимость безоружной истины, притягательность ее примера". Вот мы и вернулись к той "сопровождающей жизнь музыке", с которой начали.

Итак, христианство Пастернака располагается в истории, в "нашей современности, главная особенность которой та, что она является новой, необычайно свежей фазой христианства"9. Этот новый образ веры неожидан в сравнении с традиционной церковной культурой русского Православия, "верой отцов" с ее интимным мотивом древлего, старческого, отрешенного. Эти два образа веры, пастернаковский и традиционный, контрастны, как иератическое письмо иконы, "умного зрения" – и световоздушные импрессионистические зарисовки с натуры, как интерьер православного храма или монашеская келья – и открытый простор, пейзаж, в котором происходит все, что можно уподобить теофании у героев романа, да и у самого поэта. Ландшафт, увиденный как богослужение:

Природа, мир, тайник вселенной,

Я службу долгую твою,

Объятый дрожью сокровенной,

В слезах от счастья отстою.

("Когда разгуляется")

Контрасты можно продолжать, они касаются и многих предметов веры и ее, так сказать, мелодики. Но то, что очень прочно связывает христианскую мысль Пастернака с православной традицией, – это отношение к образу, к поэзии (литургической поэзии) как самому глубокому смысловому медиуму (важнейшие мысли о новизне, которое приносит в мир христианство, высказываются в романе за разбором литургической поэзии, канонов Страстной Недели).

Новое – одно из главных слов в христианской мысли Пастернака. Этот мотив Евангелия ("Се, творю все новое"; "Заповедь новую даю вам...") он чувствует, как мало кто и до, и после него. Почему нет смерти? Потому что "прежнее прошло". Смерть относится к "прежнему". К "прежнему" относятся расы, классы, народы, любые общности и обобщения, отменяющие единственного человека и его дар. К "прежнему" относится посредственность и "чертовщина будней". Все это "прошло". Мы свободны от тысячи прошлых вещей и бояться нечего. Счастье и необъятность открывшегося нового – и гибельность, труха всего не-нового (а это почти все вокруг, как в советской России, так и на Западе): путаного, бестолкового, ненужного – главная тема последних писем Пастернака. Убежденность и убедительность этих слов о новом, явившемся навсегда, поражала читателя: они несли в себе силу прямого свидетельства. И одновременно они были судом над всем, что представляло себя "новым", над всеми "новинками", "новациями", "новаторствами", которыми полна наша цивилизация. Они (как и роман) были судом над тем "новым", которое обещала революция и которым она на какое-то время пленила героя, не распознавшего в ней "ветхого". В таком "новом" нет Нового, потому что нет животворящего, свободного и чудотворного. Оно "прошло" раньше, чем явилось, как поздний "свинский" языческий Рим. В нем нет жизни, потому что нет жалости, первого дара Духа Святого, по Пастернаку (см. эпиграф). Жалостью он называет то, что у Данте именуется любовью: Начало вселенной:

Мирами правит жалость (Пастернак) –

L’amor che move il solе e l’altrе stelle (Данте).

Жизнь, Новое, Дар, Свобода, Будущее – главные и взаимозаменимые слова пастернаковского христианского опыта. И все они в его богословии – имена Христа. Все эти вещи, в самой возможности которых "в этом мире" сомневается наша современность, не только возможны, говорит Пастернак, не только ожидают нас в "иной жизни": они составляют саму "музыку" здешнего и строят жизнь человека, жизнь вселенной ("вселенной небывалость"), историю ("вторую вселенную", "работу по преодолению смерти").

Христианскую позицию Пастернака, в силу его глубокой неприязни к "религиозности", к "спиритуализму" любого рода, к условному символизму, туманной "мистике" и ритуализму, в силу его незаинтересованности в доктрине нередко понимают как гуманистическую редукцию "правильного" церковного христианства. Из того, что я здесь слишком бегло назвала и из многого другого, чего у меня не было возможности коснуться, следует, я думаю, совсем другой вывод. Не образец "святой жизни", не пример "совершенно хорошего человека" (как это бывает у гуманистов), Христос у Пастернака – само Жизнь, "Живот всех", одаривший мир Бессмертием. Это в настоящем смысле мистическое, таинственное видение; сообщает его, как мы знаем, Дух Святой. Пастернак, насколько я знаю, только единожды упоминает Духа Святого (в словах, взятых мной эпиграфом и не вошедших в основной текст романа, как и некоторые другие, "слишком доктринальные" высказывания). Но все это – Жизнь, Дар, Новое, Будущее, Свобода – как о них говорит Пастернак – есть не что иное, как речь о Духе, "веющем, где захочет", о котором первое, что говорит Церковь, есть Его действие – Животворящий, Податель жизни (khoregos tes zoe). Я упоминала об удивительных перекличках Пастернака и энциклики "Dominum et vivificantem". Приведу только два примера. О даре: "Можно сказать, что во Святом Духе внутренняя жизнь Триединого Бога полностью становится даром... и что через Духа Святого Бог существует как Дар. Именно Дух Святой является личным выражением этого дарения Себя, этого бытия любовью. Он – Лицо-Любовь, Он – Лицо-Дар" (I, 2.10). О новом творении – и его связи с первым творением как первым спасением из небытия (ср. "Вот вы опасаетесь, воскреснете ли вы, а вы уже воскресли, когда родились, и этого не заметили"10): "Это – новое начало по отношению к первому, изначальному спасительному самосообщению Бога, которое отождествляется с самой тайной творения" (I, 3.12). Внимательный читатель Пастернака узнает в этих положениях, выраженных строгим языком доктрины, то, что ему на языке лирической истины бесконечно, не боясь наскучить, хочет сообщить Пастернак. И назвать его христианскую мысль можно поэтической пневматологией.

Это уверенное свидетельство о Другом Утешителе и слышали мы, читатели запрещенных самиздатских списков Пастернака, часто ничего не знавшие об учении церкви, и как долгожданную новость, повторяли: "Прежнее прошло". Смерть и зло и бессмысленность уже осуждены.

Так естественным образом то, что я собиралась сказать о христианстве Пастернака, связывается с темой нынешнего фестиваля Римини: уверенностью. Можно сказать, что то, что сообщал нам Пастернак, было совершенно особого рода уверенностью. Уверенностью, бесконечно далекой от фанатизма. Сам Борис Леонидович говорил о себе (как и о своем герое Юрии Живаго) как о человеке нерешительном, безвольном, часто растерянном. Его уверенность располагалась в другом месте – как и его верность. "Есть ли что-нибудь на свете, что заслуживало бы верности? Таких вещей очень мало. Я думаю, надо быть верным бессмертию, этому другому имени жизни, немного усиленному. Надо сохранять верность бессмертию, надо быть верным Христу!"

Текст выступления на международном фестивале Meeting (21 августа 2011 года, Римини, Италия).

1 См. стихотворение Б.Пастернака "Под открытым небом":

Вытянись вся в длину,

Во весь рост

На полевом стану

В обществе звезд.

Незыблем их порядок.

Извечен ход времен.

Да будет так же сладок

И нерушим твой сон.

Мирами правит жалость,

Любовью внушена

Вселенной небывалость

И жизни новизна.

У женщины в ладони,

У девушки в горсти

Рождений и агоний

Начала и пути.

2 В качестве исключения назовем работы французской славистки Жаклин де Пруайар, друга Пастернака, и нашего библеиста и историка церкви Анны Шмаиной-Великановой.

3 Все цитаты из романа "Доктора Живаго" даются по изданию: Борис Пастернак. Собрание сочинений в пяти томах. М.: Художественная литература, 1990. Т.3. C.51.

4 Наброски к роману // Указ. изд. С.575.

5 См. об этом подробнее: О.Седакова. "Вакансия поэта": к поэтологии Пастернака // Седакова О.А. Четыре тома. Том III. Poetica. М., 2010. С. 349-363. На сайте можно прочитать часть работы.

6 Карандашная рукопись // Указ. изд. С.575.

7 Из черновых набросков // Указ. изд. С.632.

8 См.об этом подробнее: О.Седакова. Вечная память. Литургическое богословие смерти // Седакова О.А. Четыре тома. Том IV. Moralia. М., 2010. С. 656-677. На сайте можно прочитать часть работы.

9 Наброски к роману // Указ. изд. С.575.

10 Доктор Живаго // Указ. изд. С.69.