Из воспоминаний об архимандрите Иоанне (Крестьянкине)

Впервые отца Иоанна я увидел в монастыре и услышал его проповеди году в 1969–1970-м. Он сразу произвел на меня впечатление человека одновременно и очень спокойного, сосредоточенного и в то же время чрезвычайно энергичного, бодрого и духовно целеустремленного. Когда он, поблескивая и очками, и глазами (иногда даже чуть лукаво, но очень ласково щурясь), быстро шел по монастырскому двору, то производил впечатление даже не идущего, а как бы летящего, но все время налетающего на преграду из устремлявшихся к нему богомольцев, только что не хватавших его за полы – так привлекал он всех своей вдумчивой и как бы заботливой и терпеливой добротой.

Сам же я познакомился с ним поближе, когда тогдашний наместник отец Алипий дал мне послушание сопровождать его на машине из Печор в Псков и помочь сесть в псковском аэропорту на самолет в Великие Луки, куда отец Иоанн срочно был направлен на отпевание местного городского священника и, насколько я помню, чтобы временно заменить его на приходе. По дороге в машине он живо расспрашивал меня о моей жизни, намерениях, о том, как я попал в монастырь и чем занимаюсь в Москве, об МГУ (который я тогда закончил и где некоторое время работал) и о степени религиозности в среде его преподавателей – и из замечаний его по этому поводу складывалось впечатление, что он смотрит на всю нашу современную жизнь как-то двойственно: и с прискорбием, с жалостью, и одновременно, несмотря ни на что, с удивительно твердым, можно сказать – несокрушимым оптимизмом. В этом он оказался для меня чрезвычайно схож с наместником отцом Алипием (умершим в 1975 году), который, когда я докладывал ему о благополучном отлете отца Иоанна и своем ярком впечатлении о нем, сказал: "Да у меня таких, как он, и трех-то монахов не наберется!"

Уже годом-двумя позже, бывая в обители по редакционным заданиям от "Журнала Московской Патриархии", я изредка посещал отца Иоанна в его келье вместе с жившим по соседству с ним моим добрым знакомым – печерским монахом (впоследствии архимандритом, уже тоже скончавшимся) отцом Агафангелом (Догадиным), очень батюшку любившим.

Посещения эти всегда бывали очень краткими: только получить благословение, попросить помолиться.

Отец Иоанн, встречая нас, своим бодрым говорком почти что журчал всегда что-то очень теплое и благожелательное и обязательно в итоге не призывал, а с искренней радостью буквально тащил меня в красный угол. Здесь он непременно доставал пузырек какого-нибудь особенного елея – из Иерусалима, из Америки (чаще – от каких-нибудь русских особо чтимых Богородичных икон) – и тут же, почти нежно пришептывая, начинал быстро-быстро помазывать – как обычно – и лоб, и глаза, и руки, особенно при этом сам же порой и расстегивая у меня поосновательнее пуговицы у ворота, залезая кисточкой с елеем поглубже и приговаривая: "Вот и сердечко помажем, сердечко, чтобы в нем злых помыслов уж никак бы не было, никак не было!"

Даже и в такие краткие посещения от его искренней пастырской ласки всегда было как-то горячо-радостно на душе.

Достаточно близкие и доверительные отношения сложились уже гораздо позже, когда после значительного перерыва я вновь стал относительно постоянно бывать в Печорах.

В преддверии празднования 1000-летия Крещения Руси я осмелился – под присмотром и с благословения одного из московских священников – составить службу Собора Псковских святых и почти готовый уже текст вознамерился показать именно в монастыре – то есть, по сути, на моей духовной родине. И тут, естественно, дело не обошлось без отца Иоанна. Он, слава Богу, текст оценил вполне положительно и со свойственной ему всегда решительностью тут же дело продвинул и дальше.

По монастырской линии со службой все было в порядке (ее рассмотрел и также одобрил, в данном случае доверяя мнению о ней отца Иоанна, тогдашний монастырский наместник архимандрит Гавриил (ныне архиепископ Благовещенский и Тындинский). Однако на местном епархиальном уровне необходимо было еще благословение правящего Псковского архиерея. Им в то время был владыка Иоанн (Разумов), совсем тогда уже немощный старец, с которым подобные дела было делать уже не просто. И вот я помню, что по счастливому совпадению – или же по Промыслу Божию, судить не берусь, – как раз в эти дни в монастырь на какой-то праздник прибыл владыка, и отец Иоанн просто-напросто "отловил" его на боковой – гостевой – лестнице трапезной, по которой все мы тогда после праздничного обеда спускались. И, пробираясь к архиерею сквозь иноков и монастырских гостей, отец Иоанн скороговоркой шептал мне: "Вот сейчас, сейчас мы его и поймаем!" И уже через мгновение владыка, растерянный от такого напора отца Иоанна, буквально оказался зажат им в угол. Выслушав несколько кратких слов батюшки о сути дела – с просьбой о благословении на дальнейшее утверждение текста в Москве, владыка тут же, как бы в некоем доброжелательном изумлении и полностью доверяя отцу Иоанну, дал необходимое благословение. И уже через несколько месяцев служба, утвержденная патриархом (чему, к тому же, способствовали положительный отзыв Издательского отдела Патриархата и добрая, буквально мгновенная поддержка владыки Филарета, ныне митрополита Минского), была впервые совершена в Псковской епархии – и в Печерской обители, и в псковском Свято-Троицком кафедральном соборе.

Однако на этом подобное литургическое творчество, поддержанное тогда монастырем, не остановилось. Вскоре же отец Иоанн пригласил меня к себе в келью и объявил: "Ну, слава Богу, для всей Псковской земли вы потрудились, теперь нужно то же самое сделать и для нашей обители: пишите, друже, службу всем Печерским святым – обитель вас на это благословляет". Мне, естественно, ничего другого не оставалось: я с радостью, но и с некоторой тревогой – получится ли? – согласился. Так отец Иоанн своей благой волей направил меня еще на один труд для обители.

При этом, замечу, он и тут, причем удивительно просто и естественно, проявил столь свойственные ему два качества: жизненную трезвость и духовную дерзновенность.

Дело в том, что еще при самом первом своем посещении Печерской обители (а было это в 1959 году), оказавшись в монастырских пещерах, я почему-то особенно был привлечен одним захоронением – при самом входе, с большой каменной плитой-надгробием, с древними веригами, висящими в изголовье. Это место упокоения старца рубежа XVIII–XIX веков Лазаря, издавна, как я потом узнал, почитавшегося в монастыре. Уже гораздо позже нашел я литературно-исторические материалы о нем, вполне подтвердившие правомерность такого его почитания. В ту же пору я ничего о нем не знал, но могилка его как-то "застряла" в сердце. И вот, когда я занялся написанием службы, передо мной настоятельно встал вопрос: а не написать ли и Лазарю соответствующие тропари в каноне, то есть не утвердить ли полуторавековое народное почитание его неумирающей памяти письменно и богослужебно? И тут я обратился к отцу Иоанну. Внимательно выслушав мои соображения, он просто сказал: "Пишите. У нас в монастыре его давно почитают как святого, да и народная память в таких делах никогда не лжет. Святой он – нисколько не сомневайтесь. А на соборе наших старцев мы их об этом так прямо и спросим. Все согласятся – так и оставим... Что нам Московских-то архиереев зря беспокоить? Всю службу в Москве разом подпишут – так и Лазаря при этом справедливо прославим..." В результате собор старцев единогласно принял решение о желательности включения праведного Лазаря в Собор монастырских святых. И, по молитвам отца Иоанна и печерских иноков, в дальнейшем все так и произошло: Святейший Патриарх, по представлению Богослужебной комиссии Синода, утвердил как самый состав Собора Псково-Печерских святых, так и текст службы!

Вообще необходимо подчеркнуть, что отец Иоанн удивительным образом, в силу неизменно присущей ему широты, совмещал в себе чрезвычайную духовную свободу со столь же предельным церковным послушанием. Я испытал это и на своем личном опыте. Он всегда учил именно церковному пониманию канонически утвержденной дисциплины в Церкви. И если я тогда, по неофитскому легкомыслию (а крестился я и начал воцерковляться только на 25-м году жизни), порой позволял себе вполне, так сказать, еще "по-мирски" и весьма иногда злопыхательски критиковать вынужденный в то советское время известный сервилизм церковной власти по отношению к сильным мира сего, он мягко, но самым строгим и определенным образом пресекал мои диссидентские настроения, уча тому, что без дисциплины и духовно осмысленного почитания церковной иерархии может наступить только всеобщее разорение Церкви. При этом он особенно настаивал на том, что, как бы мы критически порой ни относились к действиям отдельных носителей этой власти, подчиняться им все равно остается нашим непременным духовным долгом. И если такое здравое, без ненужных страстей, отношение к церковной власти мы сохраним, то Господь Сам в конце концов все выправит и приведет церковный корабль, несмотря даже на все немощи кормчих, в гавань Своего Царства. В противном же случае пределов нашему критиканству не будет, а в итоге будет только сплошной грех своеволия и полный развал церковной жизни.

И в этом отношении он всегда был очень строг, и, если я порой в беседе с ним по наивности своей ненароком увлекался излишним критиканством, он просто затворял мне рот ладонью, и на этом я иссякал. Вообще он часто говорил: "Осуждать других гораздо проще, чем самого себя. Смотрите на себя и следите только за собой – это гораздо важней. И если бы мы все это поняли и все это делали, то у нас бы уже почти рай наступил и критиковать-то было бы уже и некого. Всегда осуждайте только себя, только себя, а поводов у нас для этого – несть числа, несть числа".

В то же время он мог порой бывать и очень снисходителен и даже широк в оценке тех или иных обстоятельств церковной жизни. Показательный пример: в монастыре иногда начинали – более среди молодых монахов, еще склонных по недостаточной духовной опытности к зилотскому "супер-православию" – звучать отдельные обвинения в излишнем якобы либерализме глубоко почитавшегося отцом Иоанном владыки Антония Лондонского: что, мол, он и в парижском Нотр-Даме проповедует, и чуть ли не женское священство у протестантов одобряет (а надо сказать, что владыка, с одной стороны, всегда учитывал специфику западных условий христианской жизни, а с другой – по существу, никогда не считал протестантских "предстоятелей" священниками, признавая их лишь обычными проповедниками, – так почему бы не проповедовать у них и женщинам?). Но когда такую критику владыки Антония слышал отец Иоанн, он прикладывал палец к губам и говорил: "Тсс... Ни-ни, ни слова..." И добавлял: "Мы тут по острию ножа ходим, а он там – на острие иглы... Нам нельзя, а ему – можно!"

Незабываема и его радостная широта в добром отношении к людям... Как хорошо было у него находиться, когда он – еще тогда бодрый и относительно здоровый – принимал на благословение у себя в келье всю нашу семью, как любил он порой и пошутить, усаживая нас с сыном на диванчик, устраиваясь при этом сам на низеньком, кажется, детском, стульчике у наших ног и приговаривая: "Ну вот, и я тут как малый Ванечка, Жанчик, Гансик, пристроюсь... Рассказывайте, что там у вас..."

И, наконец, хочу сказать еще несколько слов о том, какую роль – можно сказать пророческую – сыграл отец Иоанн в моей жизни как будущего церковнослужителя.

Еще весной 1988 года я говорил с ним о возможности моего рукоположения. Он тогда довольно подробно беседовал со мной, принял исповедь за всю предшествующую жизнь и сказал, в частности, о грехах, совершенных мной еще до крещения, так: "Это все делал, по сути, человек, который в вас уже умер, и хотя память о том покойнике нужно с печалью и сожалением неизменно хранить, но в то же время – и забыть! Я вас на принятие сана благословляю, но думаю, что это будет еще не скоро. При этом сами свою судьбу тут не пытайтесь решать и ничего для этого не делайте. Когда можно и нужно будет, Господь все Сам устроит..." Я ушел тогда от него и с радостным, и со смущенным сердцем... Когда же все это еще произойдет?

После той беседы-напутствия прошло немало лет... Причем батюшка, по-видимому, помнил о том как бы двойном итоге нашего разговора. И потому он и позже мог, увидев вдруг в монастырском коридоре меня, только что приехавшего в обитель и направляющегося к его келье, раскрыть широко руки и еще издали шутливо приветствовать: "А вот и наш отец протопресвитер идет!" – но при этом продолжать утверждать, что все, все будет только впереди... Как-то году в 1995-м я вновь напомнил ему о своем внутреннем стремлении к рукоположению и о имеющейся реальной возможности его совершения со стороны московской церковной власти, на что он ответил: "Нет-нет... Пока нельзя. Вы еще не все ведь и о монастыре написали. Пишите, пишите!.. Потом, потом..."

Замечу, кстати, что именно по его келейному благословению выходили впоследствии из печати и подготовленные мною книги: "Русь Святая. Очерк истории Православия в России" (переиздана летом 2010 года и на Украине – по рекомендации и благословению известного Оптинского старца схиигумена Илия) и "У пещер, Богом зданных: Псково-Печерские подвижники благочестия XX века" (написана во второй половине 1990-х годов вместе с сыном Петром).

Наконец жизнь как-то определеннее стала подводить меня к исполнению давнего желания. Но дело складывалось так, что все же кое-какие усилия, так сказать, заявительного характера и определенные волевые конкретные шаги требовались еще в ту пору и от меня. Я написал батюшке письмо, на которое он ответил, касаясь, в частности, этого вопроса, следующим образом: "Дорогой Юрий Григорьевич... Продвигать процесс рукоположения со своей стороны внешними хлопотами я бы Вам не советовал. У Бога все бывает вовремя для тех, кто умеет ждать. Молюсь о Вас и помню".

И здесь отец Иоанн поистине оказался всеведущ – во всяком случае, конкретно в отношении моей личной церковной судьбы.

Прошло еще несколько лет (а с того – самого первого разговора – лет пятнадцать!), и мне, без каких-либо поползновений с моей стороны, было даровано Промыслом Божиим рукоположение: мой давний знакомый – еще с дней нашей общей университетской молодости – московский иерей Борис Михайлов просто объявил мне, что вскоре я буду служить диаконом в окормляемом им храме Покрова Пресвятой Богородицы в Филях. Он, мол, сам уже ходатайствовал об этом перед владыкой Арсением. Благословение им было дано, и весной 2003 года я был рукоположен в сан диакона.

Отец Иоанн и тут, как и во многих других случаях, оказался прав! Вечная ему память.