Легкость бытия и трудности его понимания

Не умолкают споры о нашем недавнем прошлом. Как советском, так и антисоветском. Очередное сражение случилось в шоу "Исторический процесс". Внеочередное – вокруг документального цикла Александра Архангельского "Жара". Косвенным комментарием к участившимся разговорам о благостности брежневского застоя послужил показанный на "Культуре" фильм "Невыносимая легкость бытия" Филиппа Кауфмана.

Униженные, но не оскорбленные

Нашлась в стране женщина, что не смотрит шоу "Пусть говорят", от чего и пострадала в этой жизни. Не пропусти она тот выпуск программы, где показывали Розу Сябитову, разукрашенную мужем Колей синяками и гематомами, не сошлась бы с этим Колей, не пришлось бы и ей испытать на себе мощь его кулаков, бежала бы от него, едва к ней он подкатился.

Теперь вот жалуется в эфире Первого канала и красуется в Интернете с лицом-лепешкой, залитом кровью, словно кетчупом.

Малахов пояснил: его передача не к тому, чтобы лишний раз унизить пострадавшую, а чтобы предупредить других незамужних дам об опасности матримониальных отношений с мужчиной Колей.

Унизить – унизили, но не без пользы для женского пола. Опыт, мол, есть.

Стало все возможно – преступления без наказаний, унижения без оскорблений, моральные падения без тени сомнения

Хотя...

Малахов не был бы Малаховым, если бы не поинтересовался у жертв насилия интимной стороной сожительства с таким мачо: может, в постели он так хорош, что последующими физическими травмами и словесными оскорблениями можно и пренебречь...

Худо без добра. И наоборот

Актер и бард Михаил Ножкин по ходу "Исторического процесса", где шла речь о достоинствах советского режима, вспомнил, как он убедил Георгия Жженова в пользе его ареста с последующей отсидкой в ГУЛАГе. Кабы не тюрьма и не лагеря, – уговаривал Ножкин своего старшего коллегу, – забрали бы его в армию, кинули бы в мясорубку войны, где бы его скорее всего и шлепнули бы. И не сыграл бы он своих многочисленных ролей в кино и в театре, не стал бы народным артистом Советского Союза, не дожил бы до глубокой старости...

Что значит быть продуктом "советской цивилизации". Господин Ножкин – ее образец. Он принял во внимание только то, что его коллега заплатил за свою жизнь тяжестью физического бытия в неволе. А тяжесть морального унижения неволей – для него нечто факультативное, несущественное.

В команде Кургиняна рядом с Ножкиным я с удивлением обнаружил Игоря Волгина, известного литературоведа, специалиста по Достоевскому.

Тут мне стало особенно любопытно, как гуманист по роду своей специализации станет оправдывать преступления против человечности тех самых бесов, о возможном торжестве которых еще в ХIХ веке предупредил Федор Михайлович. Он как никто готов был оградить себя "от высшей гармонии", если ее придется оплатить "слезинкой хотя бы одного только замученного ребенка".

Господин Волгин готов вместе со Сванидзе и его сторонниками негодовать по поводу массовых репрессий интеллигенции, но делает он это с с элегической грустью в голосе:

– Ну, что сказать... Конечно, это страшная история. Слезинок было много. Нет оправдания высылке лучших умов из России, убийству Мандельштама, Мейерхольда, Бабеля и т.д.

Тут хотел было встрять с "оправданиями" сам Кургинян, но и без него достоевсковед отлично справился с оправданиями.

Во-первых, скажем, мол, спасибо товарищу Ленину, что он погрузил русских философов на пароход и отправил их на Запад, а не утопил их, как это практиковалось с теми крестьянами, что отказывались вступать в колхоз, и не отравил их газами, как было сделано с тамбовскими крестьянами.

Во-вторых: "В 20-х годах печатается вся русская классика гигантскими тиражами".

Да, конечно, людей убивают, – припомнил он. Убили Гумилева, довели до самоубийства Цветаеву. Все это ужасно. Но те же большевики издали полное собрание сочинений Толстого. И Тургенева не обошли вниманием. Про Пушкина – говорить нечего. "Советская цивилизация" не отреклась от ХIХ века, от тех благородных ценностей, что исповедовали русские классики.

Не отреклась-то она не отреклась, но как же она спрямила и обузила все эти гуманистические ценности, если едва откупорились границы этой цивилизации, едва обрушились ее внутренние идеологические скрепы, как стало сразу все возможно – преступления без наказаний, унижения без оскорблений, моральные падения без тени сомнения...

Если, наконец, специалист по Достоевскому манипулирует с весами, на одной чаше которых море слез и крови убиенных, морально раздавленных душ, а на другую он грузит тома великих гуманистов, культурных явлений, уверенный вместе с Кургиняном, что все это точно перевесило сталинские преступления.

Насколько далеко дело зашло по оскоплению духовной и душевной человечности, у нас была возможность оценить благодаря документальному циклу Александра Архангельского "Жара".

Русь в огне

В отблесках пожаров 1972 года (об этом времени в повествовании Архангельского речь) видна вся смехотворность утверждений господина Кургиняна о плодотворности и перспективности коммунистического проекта. Именно тогда стало очевидно, насколько плоской на поверку оказалась "советская цивилизация". Шестидесятники, как могли, пытались продлить ее век. Как могли старались вдохнуть в нее жизнь. Тогда заговорили о человеческом лице советского режима. Тогда еще многие обольщались относительно возможности трансформации советского строя.

В человеческих лицах не было недостатка. Тут нам были и поэты-шестидесятники – звезды Политехнического, и режиссеры театра и кино от Марлена Хуциева до Олега Ефремова, и артисты Алексей Баталов и Иннокентий Смоктуновский.

Но человеческие лица не приживались. Режим был уже не операбелен. Тогда на его периферии, в его подполье возникло потаенное священство, аналогичное, как показал автор "Жары", раннему христианству. Оно было нелегальным и сокровенным. И настало "время тихой глубины" (выражение Сергея Аверинцева), которое, хотелось бы надеяться, принесет свои плоды. Не сегодня, так в не далеком будущем.

Ныне кажущаяся легкость бытия особенно трудна для понимания. Хотя и минувший век оказался в этом отношении не проще, в чем лишний раз мы могли убедиться, пересмотрев фильм "Невыносимая легкость бытия".

Легкомысленное бытие чешского нейрохирурга Томаша оказалось раздавленным танками. Он чурался политики, не поверил в чехословацкую оттепель; ему пришлось раздваиваться между темной страстью и светлой любовью. Он размышлял о царе Эдипе, который поддался страсти, совершил преступление против собственной человечности и наказал себя, ослепив себя.

Он размышляет о политической Системе, которая многие годы совершала страшные преступления, но не нашла в себе толики совести, чтобы признаться в них. Чтобы показать себя.