Как мы ездили к Поясу Богородицы

Препояшься радостью

В этой поездке к поясу Пресвятой Богородицы главное было – решиться. Знаете, как с вышки прыгнуть. Или как сигануть с высоченной горки. Главное было – сделать шаг. А потом уже все происходило как будто само собой. Как во сне. Потому что наяву события редко происходят так гладко, стремительно и радостно.

Преодолеть сомнения, что до святыни удастся добраться, достоять, дотерпеть – это было еще полбеды. Хотя вести из тех городов, где пояс уже побывал, заставляли эгоистически поволноваться – по шесть, десять, двенадцать часов стояли люди в очереди в Питере, в Екатеринбурге, в Тюмени.

Но еще труднее было преодолеть настроения, которые неожиданно воцарились вокруг. "Никакая вещь не стоит того, чтоб ей поклоняться! Молиться нужно Богородице, а не ее поясу. А Божия Матерь может услышать любую просьбу в любом месте, нельзя делать из пояса канал общения – это возвращение к язычеству".

И ведь не поспоришь, когда одновременно с этим слышишь разговоры о том, что пояс "помогает забеременеть", что он "выполняет любое желание", что обязательно нужно к нему прикоснуться, потому что "это работает". Действительно, язычество и ни что иное.

Но это же не повод не пытаться преодолеть собственную лень и инертность, чтобы не поехать туда, где лежит кусочек ткани, который выткала Та, кого люблю.

Ну, вот представьте, скептики, что любимый вами человек уехал далеко и надолго, а кто-то вдруг звонит вам по телефону и говорит, что у него оказалась вещь, которая вашему любимому принадлежала – екнет сердце от этого известия? Поедете вы, чтоб взглянуть, рядом постоять, прикоснуться? Не энергиями какими-то там обменяться, а просто – довериться порыву бескорыстной любви? Вот ребенок наверняка бы поехал навстречу маминой вещице, если родная далеко.

И рассуждения о том, настоящий ли это пояс, далеки от христианства. Ну, какая разница? Сказали, что это та самая ленточка из верблюжей шерсти, которую носила усыновившая род человеческий, наша любимая Мама. А любовь, по слову апостола Павла "всему верит, всего надеется".

Или мы боимся, что не получим благодати, если артефакт не подлинный? Тогда чем мы отличаемся от язычников, ценящих "вещь" за то, что она "работает"?

А еще просто стыдно задергивать шторы, когда под окном проносят вещь, принадлежавшую Той, которая никогда себя не жалела. У меня всегда находится тысячи причин себя поберечь и тысячи оправданий этому. Неужели и в этот раз я найду убедительные слова, чтоб со спокойной душой проигнорировать перекресток путей – моего и Ее, наивную точку пересечения рук – тоненькую полоску верблюжьей шерстинки?

В общем, мы решили ехать. На самой поздней электричке – в ночь. Может, ночью будет поменьше народа?

Не отказываться же?

Решено! Но боязно и волнительно. В других-то городах по столько часов люди отстаивали, а у нас дело усугубилось еще и визитом президента. Ведь на то время, пока он присутствовал в храме Александра Невского на Стрелке, где остановилась святынька, простой народ наверняка попридержали. А это – минус несколько драгоценных часов.

К тому же стало известно, что все приходы епархии получили по нескольку пропусков, по которым можно было войти без очереди. Надо заметить, что такое решение было справедливым, ведь иначе клирошане – регенты и певчие, начисто лишались возможности совершить это паломничество. Службы в эти дни шли одна за другой – в пятницу Казанская, затем родительская суббота, воскресенье: утро, вечер, утро, вечер – без отдыха. Только ночью и могли люди сгонять на заказном автобусе, и, не теряя времени, назад вернуться.

Но для нас-то, простых смертных, это означало, что общий поток будет течь еще медленней! Ой, не выдержим, ой, замерзнем!

"Мам, неужели у тебя нет возможности тоже без очереди пройти?", – недоумевал сын. "Понимаешь, это нечестно, – пускалась я в благочестивые рассуждения. – Люди будут стоять, а мы обойдем их?" "Так что тебе важнее – приложиться или в очереди постоять? Закхей же залез на дерево, чтоб увидеть Христа. И друзья расслабленного разобрали крышу, чтоб спустить его на веревках в дом, где был Спаситель, минуя толпу".

Я скептически кивала, натягивая самые теплые вещи – может, всю ночь предстоит мерзнуть?

Наши рассуждения прервал телефонный звонок. "Евгения Вячеславовна? Вы случайно не собираетесь к поясу Богородицы? Я мог бы вас провести, а то не попадете – очень много народа", – старый знакомый полицейский неожиданно позвонил после нескольких лет молчания.

Ночь. Улица. Фонарь. Тревога.

Оценили мы это предложение, уже когда нырнули в очередь, километра на три растянувшуюся по прилегающим к собору улочкам. Честно признаться, здесь было неуютно. Фонари едва прореживали темноту, тревожно мигали в сумерках. Воздух, влажный над местом слияния Волги и Оки, застывал в лед при неожиданных минус пяти. Ветер шутя пронизывал самые теплые вещи.

А больше всего пугали нищие. Их было много, все они были увечные. И никогда я не слышала, чтоб так просили милостыню. Это был как будто крик невиданных птиц, распарывающий сознание своей ультразвуковой мощью. Они непрерывной цепочкой двигались вдоль очереди и кричали, кричали нечеловеческими голосами – едва затихнет один, как другой подхватывает.

Очередь как будто худела, испуганно сжимаясь под этим напором чужого отчаяния. Люди поспешно вынимали монетки из кошельков, как будто хотели заплатить, чтоб выключить этот звук, но он не выключался.

Мы пытались читать акафист Богородице. Самый любимый, самый радостный – победный, где смысл выткан словами, как золотом. Обычно он подхватывает твое сердце, как ладонь волны маленькую лодку и несет прямо в Пасху. А тут слова гасли, как спички на ветру.

Зря что ли мы затеяли это чтение? Люди вокруг, хоть и стояли к поясу Богородицы, не могли разделить радости автора акафиста, Романа Сладкопевца. Сторонились от нас испуганно, как от криков нищих. Они несли к святыне каждый свое.

В очереди вообще было не так уж много... Так и хочется сказать – христиан. Хочется, но воздержусь, пожалуй. Покойный владыка Николай говорил на это весело: "А верометр есть у вас? Чем же вы чужую веру мерить будете?"

И правда, не измеришь, о чем, например, скорбит молодая женщина, что стоит на шпильках, в тоненьких колготках, с открытыми коленками на студеном ветру. Нос посинел, тушь потекла, в шарф замоталась как беглый француз – но не уходит!

Или вот юная парочка – вжались друг в друга от холода, одежонка-то у подростков нынче не приспособлена для многочасовых стояний на улице в суровое межсезонье. Но не идут же они согреваться в ночной клуб – возле церкви мерзнут. Чего они ждут, на что надеются?..

А ведь именно надежды, как магнит, держат у храма эту разномастную толпу. Стыдно было проходить мимо нее под дружеским конвоем нашего доброго полицейского. Прятали глаза и оправдывались, что одной из нас десять лет, вторая в осенних сапогах, у третьей температура. И Закхей же залез на дерево, чтоб увидеть Христа! И друзья расслабленного разобрали крышу, чтоб спустить его на веревках в дом, где был Спаситель, минуя толпу...

Эх! Ну не отказываться же было?

Всякое даяние

В соборе, куда мы нырнули через боковой вход, предназначенный "для священников и матушек", было тепло и радостно. Ковчежец с поясом, стоя посреди храма, держал в руках афонский монах – казалось, он никогда не выпускает из рук святыню родного монастыря.

Рядом с ним два священника делали все возможное, чтоб очередь текла максимально быстро. "Не целуем, не целуем! Рукой, прикладываемся только правой рукой! И не задерживаемся". И отцы помогали гражданам, замиравшим, было, над ковчегом, преодолеть нерасторопность. Оглядываясь назад, трудно было не оценить эту спешку. Нужно торопиться, а то женщина в коротенькой юбчонке и кожаной куртяшке, небось, совсем посинела в очереди.

И все-таки я потом жалела, что послушалась. Надо было все-таки поцеловать край этого золоченого сундучка. Как-то это странно – рукой до него дотрагиваться. Как будто глупо как-то? А еще я жалела, что совсем пояска не видно. Вот его бы потрогать, а? Наверное, он мягкий от времени и немножко колючий...

А непослушание мы все-таки спроворили проявить. Тех, кто приложился, настойчиво выпроваживали на улицу – опять-таки чтоб не создавать затора. А в храме между тем начиналась литургия. И мы, выйдя во двор, не потекли в толпе к выходу, а поднырнув под заграждением, вернулись к заветном входу для матушек.

Матушек там действительно было много. И чадушек – поповичей и поповен. Они, осоловев от позднего часа и стройного пения (ах, хорош хор в Александра Невского!), кемарили на приступочках у икон, ждали Причастия. А одно дитя шествовало важно перед солеей, туда-обратно, как инспектор, и строго заглядывало в лица молящихся – не иначе, будущий епископ!

А людская река все текла и текла, огибая ковчежец, и руки тянулись к нему в надежде получить каждый что-то свое. Кто-то – долгожданную беременность, исцеление, счастливое супружество. Кто-то – причастность к чуду Преображения, радость погружения в христианство. Кто-то – вот как будущий епископ – уже был глубоко и беспричинно счастлив.

А хор выводил, что всякое даяние благо, и всякий совершенный дар – свыше.

Живый в помощи Вышнего...

На обратном пути мы тоже были беспричинно счастливы, как тот маленький попович. Радовали бесплатные пироги – ими потчевали в полосатых палатках веселые девушки с красными носами, в передниках, натянутых на ватники. Радовали массовые шествия по ночным улицам. Радовало, что мы замерзли – ведь скоро согреемся!

Казалось, что мы тоже причащались за литургией, что на дворе Пасха и хотелось съесть крашеное яйцо.

В буфете на вокзале лютовала хозяйка, и было весело наблюдать, как она гоняет посетителей, которые брали чай за пятнадцать рублей, а не "свинину по-мексикански" за сто восемьдесят: "Быстро, быстро допиваем и уходим! Или еще что-то покупаем, так просто не сидим!". И мы получили свою порцию выволочки за принесенные с собой бутерброды!

Действовало безотказно – люди, обжигаясь и нервничая, торопились выйти из-под обстрела. И вдруг на поле боя появилась пара старичков. Наверное, тоже паломники. (Впрочем, нам на обратном пути все казались паломниками – даже вокзальные милиционеры). Бабушка с дедушкой, ничего не купив, достали пакетик с нехитрой домашней снедью, морс в термосе, разложили на столе открыто. "Ой, мамочки, – замерли мы в ужасе, – сейчас она им устроит!"

Но хозяйка как будто не замечала старичков, как будто они были невидимые! Они спокойно доели и ушли, даже не догадываясь о том, что стали иллюстрацией 90 псалма – "на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия".

А в электричке было тепло, и лавочки с подогревом. Окна плакали, а глаза слипались. И перед ними, уже в полусне, шествовали вокруг золотого ковчежца с Богородичным пояском все, кого довелось увидеть в эту ночь: нищий люд, терпеливицы на шпильках, добрый полицейский, афонский монах, будущий епископ, буфетчица, бабушка с дедушкой, укрытые от ее гнева.

А над дверью мигала бегущая строка, на которой зеленые буквы вместо расписания складывались в утешительное: "Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое".