Антиискусство как религия

Современное культурное пространство, окруженное тайной и ореолом элитарности, притягивает к себе всякого искателя мистического опыта. Известный художник-авангардист Андрей Яхнин решил поделиться своим: в 1990-е годы он был активным участником крупнейших мировых форумов contemporary art, однако решил уйти из мира искусства после того, как принял крещение. В своей недавно вышедшей книге "Антиискусство" он изложил личные наблюдения над искусством в XX и XXI веке, которые представляют собой редкий образец того, как возможно переосмыслить созданный современными художниками мир с точки зрения христианина.

– Известно, что в конце 1980-х годов у наших соотечественников появился огромный интерес к авангардному искусству и андеграунду. Люди узнали, что есть еще что-то кроме соцреализма. Также известно, что кого-то такие поиски привели к Церкви. Каково ваше впечатление о той эпохе? Чем вас привлек авангард?

– Я родился в семье, далекой от Церкви. Мои родители принадлежали к творческой интеллигенции, и, как это обычно было, придерживались секулярных взглядов. Но у нас в школе физику преподавал Евгений Матусов, который был широко известен в среде нонконформистов. Он был и немножко поэт, и немножко писатель, и немножко художник. К нам на уроки физики в 9–10 классе неожиданно приходили какие-то люди: например, я запомнил одного волосатого человека – это был Борис Гребенщиков. Приходил к нам и художник, один из основателей арт-группы "Мухомор", Костя Звездочетов, и другие люди из "тусовки". У нас, детей, из-за этого были мозги набекрень, но было ужасно интересно. Поздняя советская среда отличалась какой-то затхлостью, и подобные встречи были словно свежее дыхание неведомого, волшебного мира. Поступив в Московский архитектурный институт, я понимал, что архитектором быть не собираюсь, потому что у меня перед глазами была моя мама, которая его закончила и потом всю жизнь проработала в НИИ, занимаясь жутко тоскливой работой, такой как, например, проектирование зданий бани в городе Ельце. Но в институте была та самая свежая атмосфера, и поэтому я пошел учиться именно туда. Чем я собирался заниматься потом? Это сложный вопрос. Время было непростое, переломный момент конца 1980-х годов, все вокруг менялось. Мы изучали античную архитектуру, русское зодчество, но прекрасно понимали, что с вручением диплома все это закончится, и мы попадем в какие-нибудь НИИ или проектные бюро, где мы будем аккуратно перечерчивать пятиэтажные коробки.

Во время учебы в институте мы прочно срослись с андеграундом. Вместе со своими школьными друзьями Г. Абрамишвили, Б. Матросовым и К. Латышевым я образовал группу "Чемпионы мира". Мы занимались тем, чем тогда занимались все: рисованием каких-то эпатажных картинок, перформансами, которые выглядели как провокации, созданием инсталляций. Иногда это было с антисоветским и вообще с протестным подтекстом. Все мы увлекались какими-то эзотерическими учениями и практиками. Мы принадлежали к некоей субкультуре, которая была сродни панкам.

Что касается духовных поисков, то все обстояло достаточно сложно. В советском неофициальном искусстве можно выделить несколько периодов. Если говорить грубо, то первый период – это 1950–1960-е годы, время после Московского фестиваля молодежи и студентов. Это был очень узкий круг художников, они были друг с другом хорошо знакомы. По рассказам людей этого поколения можно судить, что тогда тенденции, которые в то время господствовали в западном искусстве, впервые попали в Россию. Даже в рамках фестиваля было несколько выставок авангардистов и сюрреалистов, показывалось какое-то кино, проникали другие артефакты западной культуры, в том числе и массовой. И для многих молодых людей тогда это стало открытием. Как оказалось, есть и другая жизнь, совсем не похожая на ту, что они видели каждый день. И тогда художники той эпохи, которые так или иначе противопоставляли себя советскому режиму, почувствовали, что они не одни. Это была первая волна: Кабаков, Пивоваров и другие.

В андеграунде же 1980-х годов атмосфера была очень разной, и говорить о том, что в ней присутствовали какие-то очевидные мотивы религиозных поисков или религиозности как таковой, я бы не стал.

Безусловно, интерес к эзотерике был. Но он был особым: скорее, интересовались прикладными эзотерическими практиками, а не религией как некоей устоявшейся системой ценностей, например христианской или буддистской. Говорить о том, что такие порывы носили какой-то ярко религиозный характер, не приходится. Некоторые художники чувствовали внутренний голод. Они считали своим историческим духовным истоком русский авангард начала века. И если учесть, что авангард родился в откровенно богоборческой, антихристианской среде, то и их религиозность была странной и мутирующей.

Я сейчас не имею в виду единичные примеры судеб конкретных людей, но мне ясно, что это была просто западно-ориентированная среда, которая в конце 1980-х окончательно поняла, что найти легитимность своего существования можно только в ощущении глобального контемпорари арта.

Параллельно этому кругу элитарных художников существовал и еще один, который я бы обозначил как постхиппи, и оттуда действительно вышло много людей, которые пришли к Церкви, хотя повышенный интерес в этом кругу был и к восточным духовным практикам.

Для меня показательно, что наше общество прогрессивных художников было абсолютно закрытым эзотерическим кругом с явными признаками сектантства. Туда не мог проникнуть никто чужой, там были свои коды, свои модели поведения. Мы, группа "Чемпионы мира", попали туда благодаря своей эпатажности; попросту говоря, растолкали всех локтями и сами стали членами этой секты – все обалдели, но такой фанатизм был одним из характерных признаков данной среды, поэтому мы стали полноправными членами этого закрытого клуба.

– И какие же боги были у этой секты?

– Современная французская философия – постструктурализм. Это, пожалуй, был бог номер один. Кроме того – постфрейдистские идеи и глобальное современное искусство, его эзотерическая интеллектуальная часть, например концептуализм.

– В своей книге вы большое внимание уделяете именно элитарному кругу художников, исповедующему contemporary art как религию. Но если это настолько узкий круг, может ли он как-то повлиять на культуру в целом?

– Успех неофициального искусства на глобальном арт-рынке ярко показывает, что на самом деле является его сутью. Современное искусство – это искусство, сопряженное в первую очередь не с творческим актом, а со стратегиями. Его мир, несмотря на крайнюю элитарность, представляет собой разветвленную сеть разных институтов: здесь есть промоутеры, продюсеры, кураторы музеев contemporary art и так далее... Это очень хорошо структурированная система продвижения продукта, и настоящая ее цель – обслуживание массовой культуры, на которой построена вся наша цивилизация. Художники, подобно касте программистов из Силиконовой долины, являются производителями идей и технологий для массового потребительского производства. Именно поэтому дальновидные правители разных стран вкладывают деньги не в массовую культуру, которая сама на себя заработает, а в contemporary art.

Конечно, по отношению ко всему советскому народу неофициальное искусство составляло микроскопические доли процента, о нем особенно никто и не знал. Но, начиная с 1960-х годов, в этом кругу стали появляться западные дипломаты и коллекционеры, которые живо интересовались работами советских художников и вывозили их за границу. Был даже такой термин – "чемоданный формат", то есть наши художники знали, какого размера надо им нарисовать картину, чтобы человек с дипломатическим паспортом мог ее вывезти. И сейчас эти коллекции стоят миллионы долларов, поскольку являются важнейшими артефактами эпохи. Взамен эти дипломаты и коллекционеры привозили сюда информацию о глобальных тенденциях в глобальном contemporary art. Тут есть очень интересный момент, поскольку сегодня, несмотря на всю прозрачность границ, мы воспринимаем самое худшее из западных тенденций. Западная цивилизация очень разная. Там есть все. Но мы перенимаем что-то бросовое, и для многих это очевидно.

Со временем узкий круг превратился в своего рода филиал contemporary art в России и стал определять пути развития постсоветской культуры. Современное искусство показало, что является лабораторией массовой культуры, которая является синонимом современной цивилизации.

После падения Советского Союза мы перестали быть подпольщиками и через некоторое время стали вполне уважаемыми людьми. Мы участвовали в серьезных выставках, общались с влиятельными художниками и сориентировались во всех сложностях арт-рынка. Напомню, что русское искусство оказалось вовлеченным в глобальный рынок после знаменитого аукциона "Сотбис" в 1988 году, где впервые выставили русский авангард. Это событие расставило приоритеты и интересы, в соответствии с которыми арт-рынок был готов поглощать то, что мы делали. После началась активная глобализация русского искусства. Период успеха оказался довольно сжатым по времени, но за эти пять-семь лет я был в 20 или 30 странах, постоянно в разъездах. Начались продажи. В начале 1990-х годов жизнь в России была тяжелая, и эти продажи здорово помогали в материальном плане. С несколькими галереями я работал персонально, и все складывалось неплохо. Однако в какой-то момент, очевидно с Божией помощью, я стал интересоваться вещами, к которым был равнодушен ранее.

– Занятия искусством привели вас к христианству?

– Я не знаю, почему именно, но как-то так сложилось, что случилось настоящее чудо, произошла встреча с Богом. Это произошло совсем не через культуру, а через другие внутренние переживания. С культурой это вообще никак не было связано. Про церковное, христианское искусство я что-то знал, но я был к нему совершенно равнодушен. Скорее мое решение креститься было связано с личными переживаниями и потрясениями.

Настал момент, когда я перестал сомневаться, куда двигаться дальше. Хотя до этого сомнений было много, просто гигантское количество. Это было довольно мучительно, поскольку я продолжал активно заниматься современным искусством и понимал, что надо отречься не просто от какой-то профессии, а от части самого себя. А с другой стороны, я видел, что какие-то идеи не склеиваются друг с другом. И с каждым днем все больше и больше. Я не мог четко себе это объяснить. Пытался, но не мог. В 1995 году я крестился. С этого момента все стало еще больше не склеиваться, и с 1996 года я вообще перестал заниматься искусством.

Мне пришлось искать себе работу, надо было кормить семью, а я не понимал, что я могу делать. Постепенно я прошел этот непростой путь. Занимался рекламой и еще какой-то ерундой. В конце концов вернулся к своей старой профессии архитектора. Бани не проектирую и сейчас занимаюсь довольно интересной работой: реставрацией и строительством.

Когда я ушел из современного искусства, то перестал общаться со всеми его адептами – не из принципа, а потому что мне стало неинтересно. Я просто забыл про это. Вычеркнул часть своей жизни. Потому что мне все стало ясно. А потом я понял, что неясно далеко не все и раз я этим занимался, то надо все осмыслить для себя и прийти к каким-то выводам. Кроме того, я понял, что все это не так уж безобидно и проблемы, с которыми я встретился, касаются не только искусства. Плодом этих размышлений стали некоторые записи, которые я дал почитать своему духовнику. Конечно, мне и в голову не приходило, что все это может закончиться написанием книги, но вот как-то закончилось.

– А теперь вы интересуетесь христианским искусством? Каковы тенденции в современном церковном искусстве, и проникают ли в него черты авангарда?

– Мне кажется, что вообще нельзя говорить о взаимосвязи церковного и светского искусства. Сравнивать их невозможно, поскольку это принципиально разные вещи. Церковное искусство, как я сейчас понимаю, вне литургической жизни, без духовной жизни внутри Церкви бессмысленно. Говорить о церковном искусстве, не будучи человеком Церкви, бесполезно, пусть эти слова произносит даже академик-искусствовед. В этом случае искусство превращается в некий осколок ушедшей цивилизации. Так было в советское время.

Вспоминаю, когда я учился в институте, мне довелось побывать в Ярославле. Там был удивительный музей иконы. Наш преподаватель с восхищением показывал нам экспонаты: "Посмотри, какая глубина!" – а я ходил и думал: "Ну какая глубина? О чем он вообще говорит?" И только сейчас я понимаю, о чем он говорил. Из этих осколков церковного и богослужебного бытия шел какой-то свет, и действительно была глубина. Но очень сложно говорить о художественных достоинствах иконы, которая висит не в храме, а в музее.

Церковь пока не сформировала ясного отношения к современному искусству; его соотношение с христианским мировоззрением пока не осознано. Мы еще живем теми идеями, которые были актуальны в начале XX века, хотя современная культура уже переродилось в нечто иное.

– И все-таки современные приемы в церковном искусстве применимы?

– Существует собственно церковное искусство как часть литургической жизни, и в нем существуют свои сложности, о которых можно долго говорить, а есть светское искусство, которое может быть христианским, может свидетельствовать об истине в какой-то откровенной или прикровенной форме. Но это совершенно разные вещи.

Я не хочу ставить крест на современном светском искусстве и говорить, что это страшный сатанизм, который надо анафематствовать. Но основной вектор развития contemporary art таков, что все то, что не встраивается в эту систему, отбрасывается на обочину цивилизации. И также на обочине цивилизации может оказаться и христианская культура.

– Как вы можете оценить ситуацию, в которой находится художественное творчество в современной России?

– Я считаю, что она чудовищна. Достаточно зайти на "Винзавод" (это известная московская галерея) и посмотреть тонны инсталляций. Современное искусство в России не оторвано от ситуации в стране. Его я не могу назвать русским, потому что это составная часть всемирного "актуального искусства". Его даже и европейским назвать нельзя, поскольку европейское искусство имеет христианские корни. Это глобальный мир без границ. При этом российское искусство существует в этом мире на правах какой-то экзотики. За исключением, быть может, Кабакова, который провозглашен гуру современного искусства, но, впрочем, он уже давно не ассоциируется с Россией у западных искусствоведов.

При этом у нас есть христиански ориентированные направления, но это часто псевдоправославные и сусально-слащавые работы, традиционализм в самом плохом смысле этого слова. Халтура, которая паразитирует на нашей истории. Еще существуют художники, которые живут плохо и тяжело на какие-то подачки от полуразвалившегося МОСХа. Существуют еще крайне слабые попытки отстраниться или двигаться против течения. Это героические попытки, но мне кажется, что они обречены. Сейчас художник не может существовать вне индустрии. Теоретически можно только пристроиться к ней и пытаться играть свою игру, но это очень сложно. Для XX века стала неактуальной мысль, что настоящее искусство возможно, только если художник идет против течения. В XX и XXI веке агрессивные методы, которыми пользуется массовая культура и на которых построена вся цивилизация, оказывают настолько мощное воздействие на образ мыслей и жизнь человека, что, если он не способен включиться в эту индустрию, непременно погибает.

Говорить об угрозах, которые несет современная культура, не разобравшись с самим собой, просто бессмысленно. Надо понять, кто мы, откуда и куда пришли и что делать дальше. И только после этого мы можем думать о том, в какой связи мы находимся с глобальной культурой. Мы не ответили на важнейшие вопросы: что произошло в XX веке с русской культурой? что такое футуризм? что такое авангард? Я не видел большего возмущения, ненависти и других негативных эмоций, когда просто пытаешься подвергнуть сомнению, например, роль русского авангарда в культуре. Это как икона, это священное предание современного интеллигентного человека: Малевич, футуристы, Маяковский... И православные люди также мыслят этими стереотипами. А ведь это серьезные вопросы, и, не ответив на них честно, дальше двигаться очень сложно. Не сказав себе честно, что Малевич, Кандинский, Бурлюк, Татлин – это фигуры того же порядка, что и Ленин, Троцкий, Парвус. Все началось именно тогда в России. Это один и тот же круг, это персоны, произошедшие из одного и того же источника, жившие одними и теми же смыслами.

– А к каким идеалам можно возвратиться? Ведь невозможно же все время отрицать.

– Это второй вопрос. Для начала нужно определиться самому в себе, что есть темнота, а что есть свет. Я не говорю сейчас, что надо пойти вытаскивать из музеев картины и сжигать их. Но надо определиться.