Уроки русского

Валентину Распутину исполняется 75 лет

Замечательный русский писатель Валентин Распутин отмечает юбилей

Он родился 15 марта 1937 года. Его друг, псковский критик и искусствовед Валентин Курбатов рассказывает о том, как в июле 2009 года они совершили плавание по Ангаре, по родным местам Валентина Григорьевича. Предлагаем читателям отрывок из этой истории.

Устало болеть

Мы собирались этим летом с Валентином Григорьевичем в Аталанку, с которой он писал свою горькую "Матёру"

В первый же день по приезде дома у Валентина я натолкнулся на "Дневник писателя" Ф. М. Достоевского. И оттого что приехал в Иркутск тотчас после Пушкинского праздника в Михайловском, заглянул еще "горячими глазами" в знаменитую Пушкинскую речь Федора Михайловича. И еще не дойдя до нее, споткнулся о страницы, которых прежде не знал. Это было "предисловие" Федора Михайловича к своей "Речи", писанное много позже, когда его уже отобнимали и славянофилы, и западники. И он вдруг смутился западническим-то объятьям и решил договорить им в лицо то, чего не было в "Речи", и уклонился от примирения, объяснив, чем ему чужды эти русские "европейцы". Он "раздел" их программу от передовых украшений и написал суть, и прочитайте-ка! Ведь мы сейчас слово в слово эту оскорбительную программу выполняем, будто она вчера принята Госдумой и утверждена Советом Федерации...

Я, конечно, немедленно кинулся читать это Валентину. А он только устало сказал: "Не надо!" Да я уже и сам понимал. Нечего рвать сердце, которое все знает и устало болеть. Устало подчеркивать страницу за страницей и отложило книгу..

Нынешние-то вроде похитрее, и сами нет-нет про храм скажут, про пресловутую "дорогу к храму", которую им так бы и хотелось оставить дорогой – без конечного пункта. Но в глубине души они тоже посмеиваются над русской (прежде всего над русской) церковью , имеющей "как будто бы особенное значение". И с этой стороны мы только-только принялись выполнять европейскую программу "остранения" родной церкви , перевода ее в "культурные институты".

И я уже старался беречь Валентина, "не заводить" его на эти темы. Все мои вопросы и все ответы на них были в его тяжком молчании, в его горьком вздохе: "Ничего не хочу писать. Не могу. Не верю. Надо запереться где-то. Где? Долго молчать, ничего не видеть. Может, тогда что-то вернется".

Но вместо "запереться" я уговорил его немного поездить – иногда это равно "запереться". И потом, в поездках на Байкал, "на Внутреннее море", на Ольхон, в Аталанку, я старался не теребить его, а все думал, как успокоить, обрадовать, вернуть чувство света.

Отели и часовни

В Листвянке это было сделать трудно. Там уж "Европа разгулялась" – отели и бары. Даже и часовня чья-то частная глядит на Байкал. "Мы, было, сунулись с кем-то, – говорит Валентин, – нас отшили: туда нельзя". Приватизированный Господь. Бог как домашний адвокат, как агент "по духовным поручениям". И Александр Вампилов, утонувший тут в створе Ангары, глядит теперь с памятного знака на достраиваемый перед его глазами отель высокого класса, и улыбка его теряет всегдашний свет, выгорая в иронию. А все население только, кажется, и занято, что сувенирами всех сортов, продавая "богов и духов Байкала", пустую бижутерию и лженародные промыслы. Таиланд, а не "Славное море".

Зато как же была прекрасна поездка на Ольхон!

Бурятские степи долги и чисты. Нет-нет – стада: коровы, овцы... Одинокий всадник долго, недвижно едет в высоких травах, ястреб висит в жаркой тишине выцветшего неба, толстый суслик удирает с космической расторопностью, проклиная нагулянный жир, и почти застревает в норе. А там лиственничная тайга – яркая, молодая в озерах жарков. И поля, поля есть! – обихоженные, присмотренные. Деревни вздыхают под солнцем от разошедшейся жары. И тоже не безлюдные.

– А-а! – кричу я Валентину, – жива, жива земля-то!

Он улыбается моей радости, но не торопится делить ее, потому что знает, что за этой спасающей мир красотой. Он не только из окошка на них смотрел. Но видно, что гордится красотой родных мест. И когда я изо всех сил карабкаюсь на вершину над Байкалом с тригонометрической вышкой на ней, обвязанной цветными тряпочками, как языческий идол, он идет следом (хотя ему после больницы и не надо бы таких нагрузок), чтобы разделить радость.

Там новенькие махаоны без числа, как у нас капустницы, кружат над алыми саранками, над камнями, над нами. А внизу на каждой полянке туристические базы, особняки, коттеджи. Швейцария. Валентин хмурится. Он бы предпочел здесь что-нибудь попроще, потому что не любит праздности (когда я буду улетать из Иркутска, он оглянется на огромную очередь у регистрации и проворчит: "А ведь большинство их летит в Турцию, на Кипр. Они теперь отдыхают там. И меня это почему-то раздражает. От чего отдыхать-то?").

И смотрит, смотрит на Байкал. Не уходил бы. Но его узнают забравшиеся в эту высь студентки, и он нехотя спускается вниз.

А когда возвращаемся уже виденной лиственничной тайгой, он вдруг вспоминает, как однажды в Тофаларии, куда ездил в командировку, когда краткое время работал на Иркутском телевидении, спасая от жестокого похмелья местного охотника, за неимением в магазине ничего другого, взял ему бутылочку тройного одеколона. В благодарность тот поднес ему медвежонка. Валентин спрятал его в сумку, чтобы провезти его в поезде тайком, но тот в темноте не усидел, и весь поезд кинулся кормить его. А уж потом бедокурил на телевидении, потому что из дому его быстро выставили, пока не появилось начальственное распоряжение "избавиться от медвежонка Распутина", будто это была фамилия медвежонка. Ну и, конечно, тут же, как всегда фантастические в Сибири, рассказы о рыжиках и бруснике в количествах, которым нет измерения. И о том, как в детстве он ловил руками бурундуков (их можно было сдавать, и за них немного платили, можно было купить поесть – про голод в "Уроках французского" все правда). И о покосах с дядей, за которые тоже платили, но дядя все пускал на тарасун (этим бурятским словом звалась самогонка).

И опять степь, степь, большие деревни, поселки. И нигде ни церкви , ни дацана. Как только заметил это, душа уже ищет, за что ухватиться, и красота делается темновата. Только уж перед Иркутском мелькнет малая церковь , и соберет сердце, а там иркутские храмы выйдут к Ангаре в звонкой красоте и все встанет на место.

Яблоки от Виктора Некрасова

А через день, слава богу, – в Аталанку... Опять мимо парада храмов над Ангарой, мимо Знаменского монастыря (Господи, благослови!), мимо бронзового Александра Васильевича Колчака (последняя работа покойного Вячеслава Михайловича Клыкова), тяжелым черным ангелом в накинутой шинели высящегося над малой речкой Ушаковкой, под лед которой он, расстрелянный, и был опущен.

Над Ангарой туман стеной. И над дорогой, чуть низина – тоже. Ни земли, ни неба.

– Что-то рано, – говорит Валентин, – обыкновенно такие туманы бывают в наших краях в августе.

В районной Усть-Уде мы должны пересесть на "Метеор" – другим способом в Аталанку не доберешься. В прежние годы выручала авиация. Да где они, эти прежние годы? Ангара нет-нет призрачным тяжелым оловом подступит к дороге, и опять нет. В Усть-Уде тотчас полетели к новенькому деревянному Богоявленскому храму, срубленному на диво ладно и весело. Там должен был ждать священник, с которым мы договорились вчера. Батюшка, отец Алексей Середин, переплавляется сюда с другой стороны Ангары на пароме. Он строил этот храм и сейчас служит здесь. Он радостно благословляет Валентина, который помогал собирать деньги на эту ненаглядную церковь , благословляет и нас, и поселковых прихожан, сошедшихся, узнав о приезде Валентина, к службе.

И внутри храм чудно хорош – высок, светел, праздничен чистотой стен, новым алтарем прекрасной работы, самим предчувствием молитвы. Послужили водосвятный молебен и панихиду. Окропились святой водой, попили на дорожку, с батюшкой поговорили. А "Метеора" нашего так и нет. Позвонили в Иркутск: "Вышел, – говорят, – с большим опозданием из-за тумана и будет разве к вечеру".

И мы уж, было, запечалились, но глава администрации Усть-Уды скоро связался с кем-то, и нам нашли просторный катер, который скоростью не чета "Метеору", но "часа за четыре, – как нам сказали, – до Аталанки добежит".

И уже уходила назад наша Богоявленская церковь на мысу – теперь золотой маяк для "странствующих и путешествующих". И вставали над ширящейся Ангарой похожие друг на друга села одного возраста – новые Матёры, вышедшие из вод после затопления Братского водохранилища.

А Валентин все искал по очертаниям берегов канувшую в воду старую Усть-Уду. Он учился здесь в средней школе, где французскому учила его Лидия Михайловна Молокова, не показывая в классе, что первое время, как писала она впоследствии в письме местному музею (и честь ей и слава, что не скрывала этого), "плакала по ночам и проклинала день и час, когда сошла здесь с парохода". Но начинался день, и она была легка и молода, как подлинная француженка. И никто не видел ни слез, ни проклятий, а только любовь и счастливое служение. И вот писатель все перепечатывает "Уроки французского", которые она (не странно ли?) впервые прочитала в Париже, где по культурному обмену преподавала студентам уже русский язык.

И рассказ все ранит слышащее сердце. Валентин вспомнил тут, как однажды во Франкфурте на книжной ярмарке, где они были с Юрием Трифоновым, тот сказал, что только что видел Виктора Некрасова. Сказал с опаской (годы были еще те), а Валентин уже бежал искать, потому что любил некрасовскую прозу, но Виктор Платонович ушел. И Валентин только передал для него уже радостно надписанную книгу. И однажды получил в Иркутске заграничную посылку с невнятным социал-демократическим адресом. Там были яблоки, как те – из "Уроков". А скоро через третьи руки узнал, что посылка была от Виктора Платоновича (даже и адресом его защитил). Тогда еще писатели умели окликать друг друга через границы с нежностью людей, одинаково знавших страдание и любовь.

В родном доме

И вот мы в родном селе Аталанка. Пошли на кладбище. За деревней было то самое летное поле, куда в иные дни садились усть-удинские, а то и иркутские самолеты. И сейчас еще луг чист, наряден, цветаст, волен. Ангара внизу нежится под вечереющим солнцем. Тайга за рекой выглядит чистой и прибранной. Забор, ограждающий бывший аэродром, давно унесен на дрова, но столбы еще чисты и только ждут печки. Хуже, что и забор вокруг кладбища наклонился, а где и повалился, хотя Валентин говорит, что он был ставлен предшествующим главой администрации совсем недавно. И его и починить деревне на час работы.

Поклонились бабушке, брату, дедушке Валентина. Другие Распутины тут. И Пинигины, чью фамилию он отдал матёринской Дарье.

– Дед расчинал это кладбище. Когда объявили о затоплении, на старом кладбище хоронить запретили. И дед первый лег сюда – тогда далеко от деревни на горе, словно на выселках.

Памятник на могиле странный, под стать ушедшему времени: в основании пирамидки сварная звезда, а в саму пирамидку будто вписан крест – поди разбери смешавшееся время. Поискали тетку Улиту (кто помнит у Распутина рассказ, названный ее именем, поймет, как нам хотелось поклониться ей). Не нашли. Заросло кладбище – сущий лес.

Обратно шли медленно. Не хотелось расставаться с этим лугом, вечером, Ангарой. В неуютную деревню не хотелось, в эту временность, к этим забитым избам и острому чувству заброшенности.

Мы ночевали на катере. Валентин оставался дома. Предложил и мне: "Оставайся. Место есть". А только я знал, как нужны душе одинокие часы в родительском доме. И не решился. А потом все корил себя. Хорошо, коли ты дома один, а набегут опять "обвинители", "искатели правды" или давние его знакомцы, которые раз помогли малую работу сделать, а потом уж каждое утро встречали его, как галки на заборе: "Ну что, Григорьич, похмелимся?"

Видя, что катер не уходит, опять потянулись разбежавшиеся было к вечеру ребятишки. И тут уж пошло представление для нас. И ныряние головой и "солдатиком", и плавание так и этак. Потом приходят ребята постарше, толкаются на дебаркадере, "незаметно" стараются поддеть ногой причальный канат, чтобы катер "оторвался". А потом уж выпившие пошли, любопытно и почему-то зло поглядывая на нас. Командир катера предлагает уйти ночевать на ту сторону. "Разойдутся – не удержишь". Мы отходим, и Аталанка отступает, расходится по берегу вширь и уже кажется обжитой и почти уютной.

...А утром, утром! Туман такой – пня, к которому мы причалились, не видно. С носа чуть видишь корму. Боязно и думать, чтобы отойти от спасательного берега. Но там, в Аталанке, ждет Валентин. Он точен – подойдет, а нас нет. Пошли. И через пять минут ты уже понимаешь мечущегося в "Матёре" на последних страницах повести председателя, растерянного моториста катера, Павла: где деревня-то?

Мы идем, кажется, уже очень долго – у тумана свое время. Я вглядываюсь в кильватерный след, и все мне кажется, что мы уваливаемся не туда. Иду к капитану. Он спокоен: "Не боись! Вон у меня "телевизор" над рулем – я след вижу".

Выхожу на палубу и опять тревога. Долго идем. Хоть кричи: "Матёра! Матё-о-ра!" Валентин остался там. Словно в своей повести. Со старухами. С великой земной Дарьей в прибранной, как перед кончиной, избе.

Теперь время, как злая вода, летит на него. Ложе духовного опустошения приготовлено. Все сожжено и повырублено – пора пускать новую воду, и она уже кипит и бесится в литературе, несет в мутном потоке остатки идей, обломки традиций и преданий, кресты брошенных кладбищ. А он с Матёрой стоит на пути, не верит обещаниям нового времени, изо всех сил держит то, что считал честью и светом, Родиной и правдой. Надо ли рубить его, как не дающийся в его повести листвень, или обойти.

Медленно, словно нехотя, выступил из тумана причал, чуть читаемое "Аталанка". Хорошо, что мы подошли пораньше и можно еще раз пройти по деревне, встретить Валентина. Петухи заполошно прорезают туман, чтобы не потерять друг друга. Коровы лежат среди улицы, как тяжелые камни. Туман не прикрыл, а только подчеркнул бедность. Ни души. Будто село и правда опустело перед затоплением.

Валентин собирается. "Чаю бы попить, да свету нет. Через час дадут".

Школа выступает из тумана каменной случайностью среди дотлевающего дерева. "Дом кул..." (дальше оборвано) глядит пустыми разбитыми окнами. Какой-то мужик "со вчерашнего" выбрел из ворот, заспанный, измятый: "О, Григорьич!", как будто и не поверил себе – "не допился ли?".

– Ты смотри, чем топлю. Вот что дождь по канаве принесет, то и ловлю. И ноги боюсь изломать в канаве. Ты скажи там.

– Скажу, скажу. Торопимся мы. Пока.

– Напиши, кому надо.

– Напишу, напишу...

А мужику только спуститься метров пятьдесят к Ангаре, и ему дров хватит до конца дней – столько там навалено лесу по берегу. И гравию гора до небес – все улицы Аталанки можно заровнять до районной глади.

– Хорошо, что ты вчера не остался. Все равно пришел мой дядя Роман с женой, и мы под молоко еще про то же поговорили. Нового бы не услышал. А туман-то... Опять без "Метеора" будет деревня.

Виднее не делается. Но теперь уже спокойнее. И так в тумане и отошли. Только уж на третьем часу хода стало нет-нет проступать предчувствие солнца. А Усть-Уда, как и ждали, вышла уже полной свечой колокольни родной ему теперь Богоявленской церкви .