И во единую демократическую церковь

Что культура политических дискуссии у нас как-то не слишком, признают практически все. Что если бы геометрические теоремы задевали частные интересы, из-за них велись бы войны, еще Паскалем было отмечено. Что религиозным спорам присуща особая ожесточенность, свидетельствует хотя бы история Европы XVI-XVII вв. Когда Энгельс писал о "той знаменательной эпохе, которую мы, немцы, называем по приключившемуся с нами тогда национальному несчастью реформацией", он выражался так не от своей горячей приверженности Риму – чего не было, того не было, – но имея в виду, что развязанная Лютером религиозная рознь в итоге к 1648 г. вбомбила Германию в каменный век. Устроение дешевой церкви обошлось довольно дорого.

В нашем случае ожесточенность еще не достигла градуса эпохи религиозных войн, зато компетентность споров достигла много чего. Когда споры происходят под знаком свершившейся революции даже не троечников, а двоечников, это влияет на их осмысленность.

При разговорах о том, с чего сыр-бор разгорелся, т. е. о храмовом кощунстве, нападающие быстро утратили способность к различению между поступком и последовавшими мерами. Мысль, что чрезмерность наказания (против которой вполне можно выступать) не делает плохой поступок хорошим, слишком сложна.

Столь же сложна мысль, что недостоинство священнослужителя, буде оно имеет место, огорчительно и предосудительно, но связь между недостоинством клирика и недостоинством Церкви , а равно и вопросом, являются ли в этом прискорбном случае таинства Церкви спасительными, – не рассматривается вовсе. Скорее действует логика Реформации, заключающаяся в том, что достаточно изобразить первоиерарха атакуемой Церкви в виде дьявола, облаченного в тиару с подписью внизу гравюры "Ego sum papa", чтобы тезис об отступности данной Церкви от Бога сделался всем очевиден.

Довольно важный вопрос о том, является ли Церковь еретической, т. е. погубляющей души, и о том, спасительны ли – при всех немощах Церкви – ее таинства, либо не ставится вовсе, либо ставится таким образом, что мать М. Б. Ходорковского Марина Филипповна, никак не будучи дочерью Церкви , рассуждает, к каким людям невозможно прийти на исповедь, поскольку они "чересчур мирские". Знание того, что недостоинство священнослужителя не делает правильно совершенное им таинство недействительным – в противном случае представим себе широкую область для споров, действительно ли крещен младенец или его просто чекист в воду погружал, что спасительного действия не имеет, – такое знание Марине Филипповне уже недоступно. Равно как и ее аудитории.

На фоне такой готовности судить о важных предметах, не затрудняя себя знанием ни Писания, ни Предания, не будем уже говорить о том, что жанр наезда по полной программе, уже хорошо известный нам за последнюю четверть века по делам мирским, хотя и не является безусловным признаком подложности любых обвинений, но к осторожности должен склонять.

Когда последовательно и слаженно erste Kolonne marshiert, zweite Kolonne marschiert etc., в том можно, конечно, видеть стихийное выражение Суда Божьего над епископом, но можно видеть и выражение дел и сил значительно более земных. Или подземных.

Впрочем, кроме мысли, что для такой слаженности нужен опытный советчик, есть и более невинная мысль: человек с глубоко демократическим сознанием склонен и обо всех предметах судить последовательно демократически. В том числе о Церкви . Вне зависимости от того, имеет Патриарх Кирилл папоцезаристские устремления или ничуть не имеет, невозможно отрицать, что Русская Церковь обладает духовной властью, причем для последовательно-демократического человека прилагательное тут не имеет важного значения. Главное, что властью, т. е. Церковь есть sui generis правительство, причем по сравнению с официальным правительством еще более недемократическое. Официальная власть хотя бы на бумаге сменяема, исходит от народа и формируется на основе всеобщего, равного etc. волеизъявления, а эта существует, властвует, нигде толком не прописана, а священноначалие формируется никак не на основе четыреххвостки, но посредством каких-то чисто внутренних процедур. То, к чему спокойно относятся инославные, иудеи и мусульмане – "у вас свое собрание, у нас свое собрание, у вас своя духовная власть, у нас своя", – то невозможно снести прогрессивному человеку, которому до всего есть дело.

После такого открытия появляется естественное желание если не вовсе упразднить такой пережиток варварства (к чему, впрочем, уже призывал старец С. А. Белковский), то по крайности включить Церковь в общедемократическое пространство, когда всякий человек вправе поучаствовать в формировании правительства, а уж мирского или духовного – это без разницы. Как при воззрении, когда я сам устанавливаю свои отношения со Всевышним, у меня с Ним прямой телефонный провод, так и при более радикальном "Бога нет, а земля в ухабах", и так, и так нет возможности терпеть антидемократический властный анклав, который своей антидемократичности – в отличие от мирской власти – даже и не стесняется. Далее, правда, в ходе борьбы за единую демократическую Церковь – как и при мирской борьбе – встает проблема анчоусов. Большинство церковного народа не видит нужды в Реформации и не вдохновляется речами Марины Филипповны, С. А. Белковского et alia. В связи с чем быстро приходим к тому, что в церковных делах демос, призванный кратить, – это не какой-нибудь глупый мужик, бессмысленно бормочущий: "Господи Сусе Хриште", но "продвинутая часть общества" (Г. Ш. Чхартишвили), благосклонность которой Церковь еще должна заслужить.

Как было сказано в переписке духов, "Я говорю не о той Церкви , которую мы видим объемлющей пространство и время, укорененной в вечности, грозной, как полки со знаменами... К счастью, та Церковь невидима для людей. Твой подопечный видит лишь недостроенное здание в псевдоготическом стиле на неприбранном строительном участке". Продвинутые подопечные, видящие только это, понятным образом рвутся демократизировать то, что они видят. К немалой радости опекающего духа.