Лирический выстрел поэта

В 1932 году Марина Цветаева в своей статье "Искусство при свете совести" даст один из лучших ответов на вопрос, почему застрелился Маяковский: "Владимир Маяковский, двенадцать лет подряд верой и правдой, душой и телом служивший... – кончил сильнее, чем лирическим стихотворением – лирическим выстрелом. Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил. Если есть в этой жизни самоубийство, оно не там, где его видят, и длилось оно не спуск курка, а двенадцать лет жизни".

Выстрел, раздавшийся 14 апреля 1930 года в Страстной понедельник в Гендриковом переулке, означал не просто переход Маяковского в вечность, а конец эпохи. Роман Якобсон, в статье, вышедшей летом 1930 года, проанализировал стихи гениального поэта и показал, что тема самоубийства для Маяковского была одной из главных на протяжении всей жизни, а сам он был тончайшим лириком и это лиризм попытался бросить к ногам революции.

Современники поэта не поняли весь трагизм ситуации. Уже в день трагедии стали раздаваться голоса, что Маяковский застрелился пьяным, что всему виной была неразборчивая личная жизнь, что творчество поэта не давало никаких оснований для подобного слабовольного шага.

Дальше всех пошел Артемий Халатов. Незадолго до смерти поэта он приказал убрать портрет Маяковского из журнала, сразу после самоубийства он осудил суицид, а на похоронах нес гроб в своей неизменной каракулевой шапке, которую никогда не снимал.

Вообще последние годы жизни Владимира Маяковского были настоящей трагедией: сложности в отношениях с Лилей Брик, неудачная попытка женитьбы на Татьяне Яковлевой, отношения с Вероникой Полонской, которую он наряду с матерью, сестрами и Бриками назвал своей семей, не придавали оптимизма человеку, который считал, что место поэта – вся жизнь, а не маленький загончик на страницах журнала: "Кому нужно, чтобы литература занимала свой специальный угол? Либо она будет во всей газете каждый день, на каждой странице, либо ее совсем не нужно. Гоните к чорту такую литературу, которая подается в виде десерта".

Маяковский не мог быть просто поэтом, он хотел быть создателем новой страны, хотел, чтобы "к штыку приравняли перо", а вместо этого последние годы своей жизни он проводит в дурацких спорах с чиновниками, писателями и некоторыми слушателями о том, что он не попутчик и не индивидуалист. На одном из диспутов поэта спросили:

– Маяковский, вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишете: я, я, я.

– А как вы думаете, Николай Второй был коллективист? А он всегда писал: мы, Николай Вторый... И нельзя везде во всем говорить "мы". А если вы, допустим, начнете объясняться в любви девушке, что же, вы так и скажете: "Мы вас любим?". Она же спросит: "А сколько вас?".

Маяковский слишком часто слышал обвинения в индивидуализме и хулиганстве. Лев Кассиль в своих воспоминаниях о поэте рассказывает, что по Москве ходили слухи о том, что когда Маяковскому не выплатили гонорар в одной из редакций, то он разбил несколько столов и загнал секретаршу на шкаф. Еще чаще его обвиняли в том, что он придумал построение стиха лесенкой для того, чтобы больше получать за строчку. На самом деле лесенка помогала читателю акцентировать внимание на главных словах, а для поэта, изменившего систему русского стихосложения, это было принципиально важной вещью. Разумеется, сплетня о шкафах и секретаршах также не имела под собой никаких оснований. Маяковскому очень часто приходилось с боем выбивать заслуженные гонорары, но при этом он никогда не позволял себе насилия. Когда он был в отъездах, то просил зайти за вознаграждением Лилю Брик, когда он был в Москве, то сам писал жалобы на головотяпство чиновников от литературы, отстаивал свое право в суде, но никогда не распускал руки. Однако образ бунтаря-футуриста, который перед выступлением подвешивает на сцене рояль за ножки и только в конце встречи рассказывает изнывающим от любопытства зрителям, что рояль подвешен ровно затем, чтобы заинтересовать публику, преследовал поэта до самого конца.

В 1926 году поэт пишет одно из самых пронзительных стихотворений, посвященных теме самоубийства, которое было адресовано Сергею Есенину. Как известно, последние стихи Есенина были написаны кровью, и в них звучал настоящий гимн самоубийству. Маяковский практически сразу отметил, что стихи Есенина делают его суицид "литературным фактом". Желая защитить себя и окружающих от соблазна добровольного ухода из жизни, Маяковский адресует Есенину строки, которые с некоторыми оговорками могут служить объяснением и его трагедии:

Нет, Есенин,

это

не насмешка.

В горле

горе комом –

не смешок.

Вижу –

взрезанной рукой помешкав,

собственных

костей

качаете мешок.

– Прекратите!

Бросьте!

Вы в своем уме ли?

Дать,

чтоб щеки

заливал

смертельный мел?!

Вы ж

такое

загибать умели,

что другой

на свете

не умел.

Отметим, что одновременно с этими стихами Маяковский в своих выступлениях часто громил "есенинщину" как упадническое направление, недопустимое для пролетарского писателя, а потом читал его стихи. Маяковский вообще любил классическую поэзию и литературу, не смотря на то, что призывал сбросить Пушкина с корабля истории. Он защищал Пушкина от неграмотных пролетарских критиков, поместивших Гремина из оперы Чайковского в произведения Пушкина, оставил одну из лучших характеристик стиля Чехова, посвятив этому отдельную статью. Хотя Маяковский признавался, что ему некогда читать современную литературу, в его выступлениях можно найти и следы литературной полемики, и знакомство с современными ему произведениями. Конечно, поэт анализировал литературу с позиций ее значимости для революции и советского общества, но при этом он всячески призывал избегать литературной халтуры и ориентироваться на лучшие образцы русской литературы.

В воспоминаниях женщин, за которыми ухаживал Маяковский, можно найти немало свидетельств того, что отдавал должное Есенину и декламировал его стихи. Как поэт он понимал своего собрата, как человек – жалел, что Есенин писал совсем не о том, что нужно было советской республике. Противоречия между Маяковским-поэтом и человеком хорошо видны в поэме "Во весь голос", которая была опубликована лишь после его смерти. В своем поэтическом завещании метафизик-Маяковский (иногда его называли и так) напрямую обращается к потомкам с очень простым и важным призывом:

Мне наплевать

на бронзы многопудье,

мне наплевать

на мраморную слизь.

Сочтемся славою –

ведь мы свои же люди, –

пускай нам

общим памятником будет

построенный

в боях

социализм.

Социализм для Маяковского, о чем неоднократно говорили в воспоминаниях, был ближе к евангельскому учению, изменившему мир, чем к тому строю, который был построен в СССР. В конце XIX – начале ХХ века многие видели в марксизме способ преодолеть социальные противоречия, но это имело мало общего с той реальностью, которая окружала поэта. Не смотря на все старания и способности увидеть хорошее в новой жизни, лирический выстрел Маяковского был неизбежен. В своем последнем письме, написанном за два дня до смерти, поэт просил не сплетничать и позаботиться о его семье. К сожалению, этот призыв не был услышан, и Маяковского ждало особое испытание – власть попыталась его убить, сделав официальным поэтом. Но об этом мы поговорим в следующей, заключительной статье.