Стыдно мне за други своя

Есть у церковных либералов еще одна черта, которую трудно не заметить. Иногда она прямо бросается в глаза. Они очень часто стыдятся своей Церкви. Осуждают ее не за реальные грехи реальных личностей или не только за них. А так, в целом. За то, что "косная", "замшелая", "не соответствует" требованиям времени. Не станем продлевать список – здесь может быть очень много разных "не". Заметим лишь, что время не может иметь требования само по себе, что "дух времени" делают люди, их ежедневный выбор. А люди могут быть разными. Тогда как метафизика современности (назовем так вышеназванную позицию) – просто типичное и по-своему милое суеверие людей рационального склада. Такая разновидность стыда – не за себя, а за других, которые что-то должны "времени", как и ощущение себя в статусе доверенного лица современности – это в чем-то очень детские умонастроения. Дело только в том, что умонастроения эти исторически свойственны немалой части российской интеллигенции.

Вместо гражданского долга ими овладевает гражданский стыд.

Стыд может быть только личным – за свои поступки, а не за несоответствие чьих-то мнений. Митрополит Антоний Сурожский, когда был жив, неоднократно касался этого вопроса. Он говорил: я принадлежу к поколению, которое избрало верность Русской Православной Церкви Московского Патриархата в момент ее гонения. В момент, когда быть верным Московскому Патриархату в эмиграции считалось неприличным, едва ли не политической изменой. Именно поэтому митрополит Антоний не мог позволить себе уйти под другую юрисдикцию. Он чувствовал себя частью Церкви и, как бы плохо ей не было, этой частью оставался. Антонию не было стыдно за своих единоверцев. Обидно – могло быть, но эта боль души требует не осуждения, а помощи. Точно так же благодарные дети не стыдятся своих родителей, а помогают им в беде. Именно это качество берегут в себе русские церковные люди. Даже позор по причине неблаговидных поступков клириков они готовы разделить и пережить. А уж вопрос об императивах современности, о требованиях светского общества и вовсе не может быть причиной стыда. Кто-то из классиков сказал: прогресс сиюминутен, он сам себя отрицает. Его требования меняются как перчатки. Церковь же говорит о вечном – в этом ее основание. Быть министерством по духовным делам она, разумеется, не должна и не может. Движение в эту сторону наблюдалось в синодальный период – и опыт оказался не слишком удовлетворительным. Стыд – очень важное и нужное чувство для христианина, но когда он возникает по отношению к себе.

Однако либерализм требует все время предъявлять Церкви требования не изнутри, а со стороны. Соблюсти идейный и политический дресс-код, уступить политкорректности и прочим "правилам хорошего тона". Поскольку эти настойчивые требования невыполнимы (да и попросту не по адресу), либерал мучительно краснеет и терзается. Он не знает, как ему совместить свою совесть и критерии гражданского вкуса. Он готов верить и искренне верит. Но чтобы вера была так сказать от кутюр – с томиком Улицкой в руках. И он верит, несмотря ни на что, – и испытывает вечное внутреннее раздвоение. Неготовность разделить с Церковью поношение – это, конечно, серьезная трагедия для души христианина. Но таков уж исторический код русской интеллигенции. Об этом ложном стыде не раз говорил Достоевский. Например, описывая людей, подобных Степану Верховенскому, который полюбил "гражданскую роль" и жил "воплощенной укоризной" отчизне. Этим людям трудно преодолеть раздвоенность, но рано или поздно они делают свой выбор между религиозным и политическим. Выбор этот на самом-то деле прост. Ведь Христос сказал: "Ибо кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда приидет во славе Своей и Отца и святых Ангелов" (Лк 9.23–27).