Двадцать лет спустя

Вчера у меня был юбилей. Мне исполнилось двадцать. Двадцать лет назад, 17 октября 1992 года, я крестился. Двадцать лет я в Церкви, и за эти двадцать лет многое изменилось – и я сам, и страна, и церковная жизнь. Итоги подводить, конечно, рано, но кое-что осмыслить уже можно.

Не буду сейчас вдаваться в то, что подвигло меня принять святое крещение – это отдельная история. А если в двух словах – после десяти лет духовных исканий, метаний и шатаний я понял, что Истина – именно в Православной Церкви, и решил быть вместе с ней, с Истиной.

И вот я крестился в храме Николая Чудотворца в Кузнецкой слободе, стал активно воцерковляться – ходил по воскресеньям и крупным праздникам на литургию, вечером по субботам – на всенощную, раз в две-три недели причащался, читал книги, начал соблюдать посты, полностью вычитывал утром и вечером молитвенное правило. Причём это не оказалось для меня чем-то тяжёлым, не приходилось напрягаться и надрываться. Позже я понял, что здесь вовсе не моя заслуга, а действие даваемой в таинстве Крещения благодати. Несколько лет все было легко...

Мне вообще повезло – я сразу попал в очень хороший приход, к очень хорошему духовнику. Хотя слово "повезло", конечно, неточно – правильнее говорить о Промысле Божием. Тем не менее, не всё было гладко – пришлось преодолевать разные внутренние конфликты. Вот о них-то и речь.

Люди моего возраста, конечно, помнят, что это было за время для Церкви – начало 90-х годов, а церковная молодёжь, наверное, знает по рассказам старших. Разница с нашим днём огромна.

Во-первых, почти не было литературы. Не было православных книжных издательств (кроме издательства Московской Патриархии). Библия, молитвослов – практически, только это и продавалось в храмах, а другие книги – редкость. Причём их ещё поискать приходилось – православных книжных магазинов даже в Москве было меньше, чем пальцев на одной руке. Кто воцерковлялся в одни годы со мной, наверняка помнят, что такое "Православная обувь" (так мы с юмором называли первый в столице магазин православной литературы, арендовавший небольшое помещение в магазине "Обувь" на Большой Пироговской улице). Чуть позже появилось "Православное слово" на Пятницкой, потом и другие...

А отсутствие литературы – это как отсутствие воздуха. Когда воздух есть, его не замечаешь, а вот когда нет... Вопросов у взрослого воцерковляющегося человека (к тому же образованного) всегда возникает множество, и все их священнику не задашь. И загружены священники по полной, и неловко как-то, и есть такие вопросы, даже формулировка которых требует долгого разговора, а где время взять? Сейчас с этим проще, сейчас литературы море, и возникает уже другая сложность: не заблудиться бы в этом море, не утонуть... Тогда, двадцать лет назад, моря не было – была в лучшем случае лужа.

Во-вторых, (кого-то может это удивить!) тогда Церковь была гораздо более политизирована, чем сейчас. Вернее, Церковь не в смысле "церковное начальство", а на низовом, приходском уровне. Пускай не стопроцентно, но очень часто церковные люди соединяли для себя православную веру и политическую идеологию. Как правило, монархическую. Дореволюционная Россия всячески идеализировалась. Быть православным и при этом придерживаться демократических убеждений тогда казалось совершенно немыслимым. Плюс к этому – буйным цветом росли ксенофобия и политическая паранойя. "Евреи, масоны, евреи, масоны" – это сейчас вызывает уже улыбку, это сейчас в церковной среде стало ироническим мемом, а в начале 90-х очень многие на это велись. Тогда казалось совершенно естественным, что если ты уверовал во Христа – значит, обязан уверовать и в "Протоколы сионских мудрецов". Когда, уже в середине 90-х, появились всё-таки православные книжные лавки – в них нередко наряду с собственно православной литературой лежала откровенно фашистская. И пользовалась немалым спросом.

В те годы, кстати, я часто замечал в православных людях некий "реваншизм" – культивируемую в собственной душе обиду на власть прежнюю, коммунистическую, и в связке с этой обидой – уничижительное отношение к власти новой: мол, не просто верните нам всё, что отняли у нас коммунисты, но и компенсируйте "моральный ущерб". Привилегий хотим! Рулить хотим! Это не всегда чётко артикулировалось, но подспудно звучало постоянно. Людям мало было возможности беспрепятственно исповедовать свою веру и жить в соответствии с нею, мало было выбраться из грязи – хотелось в князи. Всё это, конечно, было густо замешано на национализме самого примитивного пошиба, на идеализации всей российской истории. Именно тогда, кстати, расцвели маргинальные ныне идеи канонизации Григория Распутина и Ивана Грозного.

Сейчас я понимаю, что всё это было неизбежным. Люди в те годы валом валили в Церковь, валили, будучи совершенно дезориентированы и духовно, и мировоззренчески, и политически. Им казалось, что вот тут-то, в Церкви, и решатся все их проблемы, найдутся ответы на все вопросы... а мышление еще оставалось по-советски прямолинейным. То есть хотелось всего и сразу – и духовности, и патриотизма, и идеологии, и решения всех личных проблем, и красоты. Потом, когда оказалось, что Церковь – это всё-таки не облагороженная КПСС, начался мощный отток, но тогда, в первые годы свободы, было всякое. Каша была в головах, каша была в душах, каша была на языке...

Мне опять-таки повезло. В Николо-Кузнецком приходе уровень ксенофобии и политической озабоченности был явно ниже, чем в среднем по Москве. Достаточно сказать, что за те восемь лет, что ходил в Кузнецы (с 2000 года хожу в храм Покрова Пресвятой Богородицы в Красном Селе), я всего один раз столкнулся с антисемитизмом среди прихожан. Да и то – бабушка-уборщица, причём вовсе не злая. Знаю, "злые церковные бабки" стали притчей во языцах, но вот лично мне они ни разу не попадались. Не потому, что они миф – а просто Господь хранил.

Но, решившись на крещение, я всего этого ещё не знал и был готов к тому, что меня будут третировать за национальность, за демократические взгляды (тогда, в 1992, они ещё были демократическими). Был готов – но понимал главное: не в этом суть. Суть в том, что здесь я могу прийти ко Христу, здесь я могу спасти свою искалеченную грехом душу. Ещё тогда, в начале 90-х, у меня возникла аналогия с больницей – где грязные полы, где грубые санитарки, где невкусно кормят, где, может быть, воруют... но где реально лечат, реально вытаскивают с того света.

Оказалось, что и полы не везде грязные, и санитарки не везде грубые. Мои страхи не то что были надуманными, но, опять же, Господь то ли закрыл мне глаза на какие-то вещи, то ли поместил меня в оранжерейные условия – просто потому, что иначе я, человек слабый, мог бы и сломаться.

Третий конфликт – который я до конца не преодолел и по сию пору – это конфликт между формой и содержанием. Между сутью духовной жизни, то есть просвещением своего ума и сердца, делами милосердия, борьбой с собственными грехами, молитвенным общением с Богом – и той церковной субкультурой, в рамках которой (и с помощью которой!) предполагается всё это делать. Такая субкультура обычно отождествляется с церковным Преданием, с Традицией, и действительно, те конкретные формы, в которых воплощалась суть, со временем становились "само собой подразумеваемым". Три канона перед причастием, свечку передавать только правой рукой, вычитывать правило неукоснительно, женщины в храме стоят слева, мужчины справа, после причастия икону не целуем. "Дресс-код" опять же...

С первых же месяцев воцерковления я остро ощущал во всем этом запах какой-то мертвечины – но понимал, что вообще без формы нельзя, что субкультура – это неизбежно, что за формой нужно уметь видеть суть. Не всегда получается.

А кроме того, ощущение "запаха мертвечины" может вызываться и собственной ленью. Лень читать долгое молитвенное правило, лень ходить каждое воскресенье на литургию... так и тянет отбросить все эти отжившие формы, жить не по форме, а по Духу. Увы, тоже не получается. Но, по крайней мере, с годами я научился более трезво воспринимать и церковную субкультуру, и себя по отношению к ней.

Со мной произошло то же, что и с большинством воцерковленных людей – благодать, даваемая новоначальным, отошла, всё стало трудно, накал духовной жизни постепенно понизился. Но, с другой стороны, чему-то я за эти двадцать лет всё же научился. Научился видеть свои грехи, видеть разницу между тем, чем я являюсь, и тем, чем реально мог бы быть. Научился не осуждать людей (вру – всё равно осуждаю, но не столь глупо и самонадеянно, как двадцать лет назад). Научился видеть за деревьями лес.

Может, дальше будет лучше.