Иосиф Бродский. В погоне за временем

25 лет назад Нобелевская премия по литературе была присуждена Иосифу Бродскому, поэту, готовому " вершить Страшный суд над собой"

Вскоре после того, как 22 октября 1987 года было объявлено, что Нобелевская премия по литературе присуждена поэту Иосифу Бродскому, в Стокгольме можно было услышать человека, говорившего о том, что "эстетика – мать этики; понятия "хорошо" и "плохо" – понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории "добра" и "зла". В этике не "все позволено" именно потому, что в эстетике не "все позволено", потому что количество цветов в спектре ограничено".

Большинство слушавших нобелевскую лекцию лауреата, размышляли в своей жизни об этике и эстетике, прозе и поэзии, истории и религии. Однако сегодня они слушали речь человека, для которого богом был язык, а единственным его достойным служителем – сам поэт. 47-летнего мужчину звали Иосиф Бродский. Он только что получил Нобелевскую премию по литературе, и в своей речи говорил о самом дорогом для него во всей вселенной – книгах, поэзии и языке.

Позже в беседах с Соломоном Волковым он вспоминал, как в 16 лет хотел стать врачом и устроился работать в морг рядом с ленинградской тюрьмой "Кресты". Он приводит натуралистические подробности о том, как из трупа мертвой старухи вытекает жир из-под треснувшей кожи, как мертвецы пахнут фекалиями, поскольку большинство людей перед смертью не успевают опорожнить кишечник. Ты понимаешь, что эти зарисовки – не прихоть, не "пощечина общественному вкусу", а часть почти религиозный манифест поэта, в котором литература – жизнь, а жизнь – литература.

Бродский представляется фигурой на удивление самодостаточной. Часто, перечитывая его, ловишь себя на мысли: "А нужны ли ему государство, поклонники, слава?" И на другой мысли: "А нужна ли Церковь?". В своих эссе и интервью он не называл себя верующим, но говорил о том, что ближе всего ему по духу кальвинизм: "Кальвинизм в принципе чрезвычайно простая вещь: это весьма жесткие счеты человека с самим собой, со своей совестью, сознанием.... Кальвинист – это, коротко говоря, человек, постоянно творящий над собой некий вариант Страшного суда – как бы в отсутствие (или же не дожидаясь) Всемогущего".

Религия Бродского – более чем вера человека, привыкшего взвешивать каждое свое слово. Это религия поэта, для которого каждое слово есть особая живая вселенная. Преступление против литературы в его мире – это новый вид греха, от которого человечество может погибнуть: "Ни один уголовный кодекс не предусматривает наказаний за преступление против литературы. И среди преступлений этих наиболее тяжким является не преследование авторов, не цензурные ограничения и т. п., не предание книг костру. Существует преступление более тяжкое – пренебрежение книгами, их не-чтение. За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью; если же преступление это совершает нация – она платит за это своей историей".

Это снова нобелевская лекция, в которой поэт перебрасывает мостик к одной из тем, волновавших его всю жизнь. Речь идет о проблеме времени и истории. Сложно придумать другой вопрос, который бы бил человечество с той же силой, независимо от его вероисповедования. Вся история человеческой цивилизации, все размышления над прошлым, по мысли Бродского, "всего лишь попытка одомашнить время, поиск предсказуемости".

Одной фразой поэт выходит на сердцевину бытия почти каждого человека. Страх перед будущим, его неизвестностью и опасностью – один из самых сильных мотиваторов людских поступков. В попытке обмануть время Фауст заключает договор с Мефистофелем, Одиссей спускается в Аид, а современные ученые ищут рецепт омоложения и бессмертия. Можно вспомнить классический образ червя, постоянно грызущего дерево, на котором сидит человек или знаменитую средневековую Пляску смерти, или диалог трех живых и трех мертвецов, чтобы понять, что человеческое сознание еще не придумало себе более неразрешимой проблемы, чем отношение к постоянно ускользающей жизни, к поезду, идущему лишь в один конец (последнее – метафора, которую использовал в своих эссе и Бродский).

В околорелигиозной системе Бродского эта задача решена лишь отчасти. Остановить время, зафиксировав мгновение, с его точки зрения, может поэт, способный одним словом выразить чувство, событие или состояние, предоставив возможность воображению читателя доделать остальное. Книга для поэта, как некогда для Петрарки, является способом получить бессмертие, поскольку тексты даже очень плохого автора, скорее всего, переживут своего создателя, и будут напоминать о нем своими корешками.

Бродский считает, что религия и история – два полюса отчаянной попытки человека одомашнить время. Историк всегда стоит над пропастью небытия между прошлым и будущим. Защищаясь от ужаса неизвестности, он пытается одушевить прошлое, которое "как источник личного ужаса, больше поддается контролю, чем будущее". В свою очередь религия пытается "выстроить загробную жизнь", что требует от человека большей непреклонности. Этот подход к человеку, его задачам и миссии в этом мире, приводит нобелевского лауреата к формулированию этических заповедей, полностью совпадающих с христианской традицией.

В напутственном слове для выпускников одного из американских университетов Бродский находит поразительные слова, показывающие необходимость почитания родителей: "Старайтесь не восставать против них, ибо, по всей вероятности, они умрут раньше вас, так что вы можете избавить себя по крайней мере от этого источника вины, если не горя. Если вам необходимо бунтовать, бунтуйте против тех, кто не столь легко раним".

Эта фраза от "почти кальвиниста" емко выражает то, о чем писали многие православные святые, а в ХХ веке замечательный проповедник – митрополит Сурожский Антоний, рассказывавший об опыте переживания смерти своей матери, которую он настолько любил, что, по словам, протодиакона Петра Скорера, смог отпустить бороду лишь после ее смерти, хотя к тому времени был уже епископом.

В том же слове к выпускникам Иосиф Бродский предлагает и еще один совет, заставляющий нас вспомнить сравнение апостола Павла спасения с соревнованиями, где все бегут, но не все получают награды: "Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т. д... В момент, когда вы возлагаете вину на что-то, вы подрываете собственную решимость что-нибудь изменить".

Здесь также звучит слово решимость – слово, которое чрезвычайно много значит для постижения христианского идеала святости Митрополит Антоний Сурожский говорил, что подвижник отличается от обычного человека лишь готовностью откликнуться на Встречу и резко изменить свою жизнь. Сам же совет поэта с радостью можно обратить и к человеку, готовящемуся к исповеди, так как покаяние – это не перечисление грехов по списку, а изменение сознания.

Наконец, последний совет этого необычного почти кальвиниста впрямую отсылает к строчке из "Отче наш", в которой говорится о необходимости оставлять долги должникам: "То, что делают ваши неприятели, приобретает свое значение или важность оттого, как вы на это реагируете. Поэтому промчитесь сквозь или мимо них, как если бы они были желтым, а не красным светом. Не задерживайтесь на них мыслями или словом; не гордитесь тем, что вы простили или забыли их".

Эту похоже на фразу можно считать сосредоточием христианской аскетики, в которой необходимо не просто простить "должникам нашим", но делать это постоянно, не гордясь своими добродетелями.

Разумеется, не стоит делать из выступлений поэта учебник по христианской аскетике или нравственному богословию, Бродский первый воспротивился бы подобной вещи. Вся жизнь этого человека была попыткой опровергнуть идею о том, что "поэт в России больше чем поэт". Для Бродского это звание было столь высоким, что он называл свои прекрасные стихи "стишками" и говорил о том, что поэт – всего лишь инструмент языка, который должен услышать откровение и воплотить его в слова, а потому пиит не должен размениваться на борьбу с государством или на создание этического кодекса человечества.

Но есть в этом "неразменивании" и опасность. Существует рассказ о юноше монахе, который был очень незлобив. Один подвижник удивился его кротости и спросил юношу: "Как тебе удается всем все прощать". Юноша ответил: "Как я могу на них обижаться. Я представляю себе своих обидчиков лающими псами". Когда читаешь "промчитесь мимо них, как если бы они были желтым, а не красным светом" и "не гордитесь тем, что забыли их", или вспоминаешь знаменитую историю Анатолия Наймана про то, как Бродский жил (или показывал, что жил) настолько вне советской действительности, что путал портрет первого секретаря компартии Грузии Мжаванадзе и Уильяма Блейка, становится... страшно.

А вдруг, это все как раз не про "оставление долгов", а про псов? За три тысячи лет до Бродского другой поэт, царь и поэт, назвал себя "червем, а не человеком, поношением человеков и уничижением людей". Опасность для поэта такого огромного масштаба, как Бродский, поэта, который готов сам вершить Страшный суд над самим собой, в том, что он всегда находится грани "я – царь, я – раб, я – червь, я – бог".

Сердце Бродского мы совсем не знаем. В одном из стихотворений в прозе Блок противопоставляет любовь к земле и небу и любовь к песням о них. Мы знаем о Бродском то, что он действительно "любил песни о земле и небе". Перед смертью он разослал друзьям письма с просьбой не рассказывать о нем, как о человеке, до 2020 года. Только как о поэте.