Все, чем мы увлекаемся в юности, как правило, оказывает на нас очень сильное влияние. А музыку в 18 лет любят слушать практически все. В том числе и христиане. Мало кто задумывается, что известные ныне православные священники в молодости тоже испытывали сильное влияние мелодий и исполнителей самых разных направлений. Портал "Religare" попытался выяснить, совместимы ли музыкальные увлечения с христианством и меняется ли восприятие любимой музыки после облачения в иерейский сан.
– Отец Алексий, музыкальные увлечения молодости повлияли на Вас как на священника?
– Разумеется. Все, что человек в своей жизни читает или слушает, обязательно влияет на его жизненные приоритеты. Но начинать нужно все-таки с детства. В моей семье, как и во многих семьях московской и питерской интеллигенции, звучала гитара и пелись песни. Песни Окуджавы, Новеллы Матвеевой и прочих бардов-шестидесятников, наполненные ощущением свободы и удивительной глубиной.
– И с тех пор Ваше отношение не изменилось?
– Нисколько. Я их люблю и пою в компаниях до сих пор, а вот моим детям они уже не так интересны. В разряд этой музыки потом как-то совершенно очевидно попал Александр Галич. Высоцкий – тот вообще сопровождал наше мальчишество, у него были такие мужественные интонации и героические образы, но именно Галич вошел в мою жизнь как-то очень серьезно и по-взрослому. И мне очень грустно оттого что сегодня почти никто не знает этих песен. А на самом деле Галич – это почти пророк. Да, среди нас жил интеллигентский пророк, выходец из нашей советской культуры. Он докопался своей жизнью до Христа. Он ощущал несправедливость и ложь, протестовал против них и своими песнями, и своей жизнью. Мне кажется, утрата этого пласта культуры станет трагедией для нас. Галич – это голос чести и совести, голос человеческого суда над пороком. Во мне голос Галича отчетливо звучит и он мне очень дорог. В юности именно такая музыка меня формировала.
– А, скажем, лет в восемнадцать?
– В это время началось взросление мальчика, выросшего в интеллигентной, умеренно атеистической семье – папа инженер, мама учитель... Когда я поступил в педагогический, передо мной открылся мир совершенно иной музыки. Раньше я немного слушал советскую эстраду. Уже вышли пластинки Градского, бессмертный диск "По волне моей памяти" с почти роковыми композициями. Начинали выпускаться гибкие сорокопяточки с песнями Beatles, Rolling Stones и Creedense. Очень круто считалось иметь их дома.
– В институте эта тенденция набрала силу?
– В институте я встретился с людьми, которые просто жили рок-музыкой, сами играли на гитарах и носили длинные волосы чуть ли не до пояса. Это было потрясением. Мы слушали самый разнообразный рок. Колоссальным приобретением в те времена был, конечно, кассетный магнитофон. У меня долго его не было. Поэтому приходилось часами сидеть у друзей и слушать переписанные пластинки Led Zeppelin, Deep Purple. Я пытался разобраться, на что отзывается душа. И постепенно начал понимать, что меня в этой музыке тревожит. Вначале отзывалась эмоциональная сфера, потом подключалось сознание... Конечно, все мы воспитаны на битлах. Прямо как Пушкин – это "наше все" в литературе, битлы – "наше все" в музыке. Здесь даже не надо ничего объяснять.
– Но, например, Deep Purple – это ведь несколько иная музыка...
– Да, но я довольно быстро стал уставать от тяжелого рока, хотя очень люблю Deep Purple как такую классическую группу в музыкальном плане, но слегка пустоватую по содержанию. И здесь я начал слушать арт-рок : King Crimson, Genesis... Здесь Pink Floyd была и остается самой важной группой. И, конечно, одной из моих самых сильных сердечных привязанностей была и остается группа Doors. Джим Моррисон с его небывалым трагизмом, с до конца не отрефлексированной тоской, которая наполняет его удивительные песни. Они до сих пор заставляют меня очень сильно переживать. Потом добавились Эрик Клэптон с его прекрасными мелодиями, Боб Дилан как идеолог нашего тогдашнего круга, Джоан Баэз с ее великолепным голосом, ревущая гитара Джимми Хендрикса... Все это формировало не столько эстетическое чувство, сколько мой взгляд на мир, некое внутреннее ощущение свободы, что очень важно для христианина. Эту музыку можно за многое критиковать, и критиков рок-музыки в православной среде по понятным причинам очень много.
– Да уж...
– Но в нашей советской среде в 80-е годы она учила независимому мышлению, свободному отношение к творчеству и трепетному отношению друг к другу. Можно, конечно, по-разному воспринимать слово "свобода", за этим понятием часто скрывается вседозволенность. Мы, конечно, были тогда дураками, совершали различные ошибки, потому что свобода влекла за собой и ошибки. "Но строк печальных не смываю", говоря пушкинским слогом...
– А русский рок Вы слушали?
– Русский рок добавился на следующем этапе. И сразу стало заметно, что Москва и Питер движутся в разных направлениях. Питерские группы были более жесткими, более роковыми. Тогда уже звучали песни Гребенщикова. Мы ездили на концерты "Аквариума" в Питер автостопом. На московские группы, коих была масса, тоже ходили. Эти концерты были полузапрещенными и назывались не иначе как "сейшенами". Билеты среди знакомых и полузнакомых распространялись каким-то таинственным образом. Люди в рваных джинсах с длинными волосами тянулись в подмосковные ДК и кинотеатры, становившиеся концертными площадками, чтобы послушать "Машину времени", – самую прогрессивную московскую группу тех времен. Смешно вспомнить. А ведь существовали еще "Високосное лето", "Рубиновая атака" и Олеся Троянская – ух... Только формировалась "Ария" с такими замечательными музыкантами как Потемкин и Грановский. С другой стороне, была и попсовая "Ариэль" из театра "Ленком", исполнявшая такую слащавую западную музычку... Однажды приехали к нам в Москву "Россияне" с их лидером Жорой Ордановским. Это была такая сверх-рок-группа, игравшая с сумасшедшим драйвом. Помню их выступление в каком-то неотапливаемом ДК зимой. Перед ними как раз пела "Ариэль": ее музыканты вышли все как один в американских джинсах, дубленках и в перчатках, потому что было холодно. Их освистали и прогнали. А вот вслед за ними вышла группа "Россияне": в тонких индийских рубашках с широкими рукавами, все в бусах и с разрисованными, как у группы "Kiss" лицами... Это был мощнейший контраст. С каким же сумасшедшим драйвом они играли, у меня до сих пор мурашки бегают, когда вспоминаю о том концерте. Это жесткая, но очень правдивая, абсолютно антимещанская музыка. Была у них, например, песня "Сладко поют канарейки" со словами "Канарейка сквозь тусклое стекло напоминает цвет рубля". Потрясающие тексты и музыка. Примерно такого уровня, который потом был у Феди Чистякова и группы "Ноль". Но тогда на дворе стоял конец семидесятых.
– Что изменилось, когда Вы стали священником?
– Я просто стал по-другому смотреть на многие вещи и понял, что двигало людьми, создававшими эту музыку. Они искали адекватные формы выражения своей тоски по Истине. Рок-музыку создавали люди, которые действительно не хотели идти на компромиссы с этим миром и принимать предлагаемую мещанскую банальность за Истину.
– А классика повлияла на Вас?
– Безусловно. Уже в студенческие годы я начал активно ходить в Московскую консерваторию и Концертный зал Чайковского. Это был личный поиск классики. Именно тогда вышли две знаменитые лютневые пластинки в исполнении ансамбля "Мадригал". Эта лютневая музыка с романтичным и искренним восприятием Средневековья была как-то заново услышана. Кстати, многие рок-музыканты в тот период стали использовать классические средневековые гармонии, например, Jethro Tull. Я ходил на все концерты "Мадригала". Они одними из первых в СССР пробудили интерес публики к музыке барокко... Я до сих пор живу в пространстве моей любимой барочной музыки, хожу на концерты ее исполнителей. Я всерьез полюбил Баха, потом Моцарта, Рахманинова, симфоническую музыку. Увлечения роком и классикой шли параллельно.
– Многое из того, о чем вы говорили, близко Вам и сейчас. Вот классика и барды точно остались в Вашей жизни?
Да, осталось практически все, но с разной степенью необходимости. Вряд ли я сейчас пойду на рок-концерт. Не могу себя там представить. Но дома могу послушать рок-музыку.
– Хиты Вашей молодости, насколько я понимаю?
– Нет, почему же, не только. Меня интересует и современный рок.
– Например?
– Мне нравится группа Muse, такой новый арт-рок. Когда-то ходил и на джазовые концерты, но теперь джаз для меня тяжеловат. Что касается нашего рока, не вижу ничего интересного. "Рок-н-ролл мертв, а мы еще нет", что называется. Поэтому слушаю то, что любил всегда – тех же Гребенщикова и Цоя. "Кино" могу слушать бесконечно. Цой мне внутренне созвучен, глубоко трогает при всем его музыкальном минимализме и кажущейся почти детской простоте текстов. К "Аквариуму" у меня сложное отношение. Я очень ценю Гребенщикова и считаю его прекрасным поэтом.
– Мне кажется, далеко в прошлом уже его прекрасная поэзия...
– Нет, почему, я до сих пор делаю какие-то открытия. Хотя по большому счету вся рок-музыка уже прошлом, но прошлое актуально. Вот иду на ораторию по песням Гребенщикова через полчаса. Надо разобраться, что это такое. Иду с опасением, что там много надуманного... Но вдруг... Споров вокруг много, надо увидеть своими глазами. Мне еще нравится панк-рок.
– Даже так? Это кто же, к примеру?
– Увы, после Феди Чистякова, наверное, уже и нет никого стоящего, только пародия одна. Ну, вот группа "Ландыши" – что-то среднее между Федей и группой "Ленинград". "Ленинград" не могу воспринимать, это ужасная подмена всякого творчества, попса под видом неизвестно чего и коммерция. А группа "Ноль" – настоящая искренняя музыка, за которую мне как священнику не стыдно. Хотя, наверное, многие благочестивые православные люди после этих слов удивленно поднимут брови. По сути это музыка боли, вопрошания, отчаяния. Музыка разбитых сердец, на которую я как христианин и священник не могу не обратить внимания.
– А новые барды?
– Не знаю. В какой-то момент Алексей Хвостенко (Хвост) стал альтернативой бардам для определенного круга. Бардовские песни пели в основном походники, комсомольцы, такие целеустремленные ребята. А мы в походы не ходили и пытались жить совсем по другим принципам. И вот тогда неожиданно произошла встреча с сюрреалистической поэзией Хвоста. И с песней "Город золотой", которая стала гимном нашего поколения. Ведь тогда же вышла пластинка лютневой музыки, которую мы слушали, а тут еще этот хвостенковский персонаж Франческо де Милано, который оказался мистификацией. А не менее знаменитая "Орландина"? Это же переложение глав романа Яна Потоцкого "Рукопись, найденная в Сарагосе". В нашем сознании классическая музыка соединилась с бардовской и с современным искусством через творчество Хвоста. Он использовал барочные мелодии "Степь ты, полустепь, полупустыня" или "Конь унес любимого" – это же все средневековые мелодии. Еще у него были всякие старинные французские песни, баллады. Он был одним из нас, в его сознании присутствовала вот эта самая эклектика. Наверное, этот плодотворный эклектизм – и есть общая черта моего поколения.
