Гойко Митич и советская интеллигенция

В связи с новолетием, вновь вспоминается о столетней дате, которую знаменовал собой далекий 1913 год, ставший переломным в нашей трагической истории ХХ-го века. И на этот раз хочется сказать несколько слов об одном феномене, носящем не столько культурный или социальный, сколько антропологический характер. Речь идет о формировании некоего нового архетипа под названием "советская интеллигенция". Этот феномен берет свое начало вовсе не из русской интеллигенции, к которой он имеет такое же отношение, как артист Гойко Митич к североамериканским индейцам.

Нет, он родился совсем из другого источника, который представлял собой бурлящий предреволюционный водоворот. В этом водовороте затем и обнажился бездонный омут русской катастрофы. Он бурлил и фонтанировал анархобомбистской энергией в Москве и Петрограде, в нем мелькали и потрепанные пальтишки недоучившихся студентов, и горящие, как угли, глаза бунтарей из местечек, и холодные взгляды профессиональных террористов и мятежников.

Однако, несмотря на пестроту, на сословные и национальные различия, эту публику объединяло нечто онтологическое. В ней уже явно проступал духовный абрис "нового" человека, человека бунтующего, восставшего на своего Создателя. Россия тогда вступала в мировую войну, которая стала для нее роковой и в этот период окончательно проявилась та духовная антиномия, что представляла собой расширяющуюся трещину, разорвавшую русскую жизнь.

Мы видим с одной стороны предельное напряжение народных сил, с другой стороны не менее самоотверженную деятельность по разрушению уже пошатнувшегося русского мира. Недоучившиеся студенты и местечковые бунтари сменили свои потертые пальтишки на яркие футуристические жилеты, а профессиональные мятежники, наоборот, одели шинели и набив их листовками и воззваниями, направились на фронт.

Свобода, о которой грезили эти люди, обратилась в предательство и Россия пала. Но русская катастрофа и приход большевиков принесли новые возможности людям, которые позже трансформировались в общность, под названием "советская интеллигенция". Они с воодушевлением пошли на службу новой власти: авангардисты превратились в чиновников от культуры, недоучившиеся студенты и местечковые бунтари стали комиссарами и партийными идеологами, красные командиры – писателями и поэтами.

Началось становление советской культуры, ее атрибутов, ритуалов и "священного предания". К моменту окончательного формулирования завершающей части этого "предания" в виде социалистического реализма на съезде ВКПб 1932 года, уже сложился мирок советской интеллигенции с неизменными творческими союзами, санаториями, спецпайками и ведомственными дачами.

Однако идиллическая картина взаимной любви большевицкой власти и советской интеллигенции неожиданно закончилась в конце тридцатых годов прошлого века. Если до этого каток репрессий в основном был направлен на остатки русской интеллигенции, то теперь он добрался и до советской. Начались аресты и расстрелы.

Тех, кто без устали работал над легитимацией новой власти – сам оказался в ее безжалостных руках. Это стало причиной рождения новой черты советской интеллигенции – ощущения своей инаковости по отношению к власти. Конечно, речь не шла об осознании истинного содержания большевицкого пленения России, советская интеллигенция по-прежнему оставалась плотью от плоти коммуно-советской власти, однако чувство шаткости и уязвимости своего положения стало неотъемлемой частью ее сознания. В этом сознании советской интеллигенции, являющейся неотъемлемой частью большевицкого режима и хранящей свои привилегии и сложившиеся ритуалы, завелся червячок сомнения в ценностях новой жизни, которую она сама с таким воодушевлением создавала.

Эта прививка сомнения, как ни странно, послужила причиной некоторых родовых признаков советской интеллигенции, до этого существовавших в эмбриональном состоянии. Начиная с конца 50-х, начала 60-х годов, в советской интеллигенции начинается период "духовных" поисков. Нет, здесь конечно не видно ужаса человека, пришедшего в себя от осознания своего духовного падения, называемого в христианской жизни покаянием. Скорее, эта неопределенная "духовность" имеет свои истоки в оккультизме Серебряного века и теософии. При этом она удивительным образом совместилась с ностальгией по революционной "романтике" первых лет советской власти.

Здесь можно вспомнить и спор так называемых "физиков" и "лириков", и "шестидесятников", и зарождение андеграундной культуры. Именно в этой атмосфере и появилось диссиденство, как неотъемлемая черта советской интеллигенции и оформилась ее "сотериология". Свое спасение от режима, ставшего уже не совсем уютным для мутирующего советского интеллигента, последний увидел в "свободе", которую в полной мере олицетворял мир, находящийся за железным занавесом. В разные времена свидетельством этой запретной "высшей" реальности были и джаз, и узкие брюки, и абстракционизм, и американское кино, и "Голос Америки", льющийся из шипящей "Спидолы".

Советская интеллигенция, разделившись на активно сотрудничающих с властью и "кухонных диссидентов", тем не менее, с одинаковым рвением получала свою пайку, в виде путевок, квартир, мастерских и членстве в различных Союзах.

Нельзя тут не упомянуть и еще один феномен позднесоветского времени – приход части советской интеллигенции в Церковь. Наиболее ярко это проявилось в миссии отца Александра Меня. Вокруг него собралась большая группа, которая пришла к нему в поисках духовности. Будучи человеком трезвомыслящим, отец Александр посчитал, что родовые травмы советского интеллигента настолько фундаментальны, что его можно воцерковлять только таким, каков он есть.

После крушения Советской власти и начала постсоветской истории, пуповина связывающая советскую интеллигенцию с родной, несмотря на обиды и временные разногласия, властью оборвалась и наступил период жизни после смерти. Советской России уже не было, но не было и нет также и истинной исторической России. Советская интеллигенция же, превратившись в рудимент, ампутированный орган, трагически заметалась. Часть ее оказалась на "благословенном" Западе или в Израиле, другая часть так или иначе нашла себя в постсоветской России.

На первый взгляд, советский интеллигент за прошедшие двадцать лет изменился до неузнаваемости. Он превратился в профессора, свободного журналиста, медиа магната, социолога, телеведущего. Он пришел в Церковь, или наоборот стал ее убежденным врагом. Он служит власти, либо является ее неутомимым оппозиционером. Однако эти изменения носят лишь внешний характер и не затрагивают его сущности. А ведь именно эта сущность и есть основа той системы кодов, благодаря которой советский интеллигент безошибочно узнает своего за любой социальной или культурной маской.

Не так давно, во время массированной антицерковной кампании мы были свидетелями такого феномена. Тогда, неожиданным образом, по ряду острых вопросов наблюдалось поразительное единодушие между некоторыми верующими и неверующими, членами Церкви и людьми бесконечно далекими от нее. Как правило, это объяснялось конфликтом между прогрессивными либералами и реакционными охранителями.

На самом же деле, мы были свидетелями ярко выраженного синдрома советского интеллигента, остро реагирующего на угрозу для своего "священного предания", основной скрепой которого служит культ свободы. Эта свобода иногда трактуется как свобода творчества или самовыражения, иногда она приобретает политическую окраску, но при этом всегда представляет собой хронический духовный недуг, приобретенный еще в начале прошлого века. Поэтому, несмотря на поверхностное сходство с классическим европейским либерализмом, мироощущение советского интеллигента гораздо ближе к троцкизму или анархизму.

В отличие от западного либерала, советскому интеллигенту присущ коллективистский синдром. Сбиваясь в небольшие группки того же кухонного формата, советские интеллигенты почти никогда не допускают в свой круг социально или культурно чуждого субъекта, даже если он декларирует схожие взгляды. При этом, как правило, первые крайне нетерпимы не только к другим взглядам, но и к любым попыткам критического осмысления их внутригрупповых ценностей.

Поэтому болезнь, так называемого церковного либерализма, на мой взгляд, находится в этой плоскости, и именно в ней также лежат рецепты врачевания этого застарелого духовного недуга.

Советские интеллигенты совсем не злые люди, однако тяжкое духовное, интеллектуальное и историческое наследие прошедшего столетия не дают им прийти в себя. Ведь для этого необходимо совершить огромное духовное усилие – оторваться от "священного предания" советского интеллигента, несовместимого с христианской жизнью.

Конечно в сегодняшней ситуации это выглядит весьма фантастичным, но "невозможное человекам возможно Богу" (Лк 18:27).