Песни о Любви, Которая своего не ищет

Если двадцать лет назад духовное сопротивление обществу потребления вело музыкантов в подвалы, то теперь оно все чаще приводит в Церковь.

Юлия Теуникова, лидер группы "Композит", – не вполне типичный представитель так называемой андерграундной рок-сцены. Многие ее собратья по направлению либо благополучно исписались, либо канули в алкогольно-наркотическом забытьи. А песни Теуниковой, наоборот, год от года становятся интереснее и неожиданнее, вокал – профессиональнее, а сама Юля – все красивее. Кажется, именно сегодня она обретает новых вдумчивых слушателей.

Юлино творчество многолико. В нем встречаются и откровенная религиозная лирика, которую некоторые относят к арт-року, а некоторые умудряются сравнивать с песнопениями иеромонаха Романа ("Не отврати", "Глаза Господни", "Закон", "Август", "Высота"). Есть и неожиданные жесткие вещи в духе советского (скорее постсоветского, то есть это традиция уже 90-х) подпольного рока ("Сумерки", "Московская стройка", "Чистый спирт"). А еще – христианские социально-мистические фантазии, в которых всенародно любимый космонавт превращается в лесного монаха-отшельника ("Гагарин жив"). Есть все, кроме привычных рок-стенаний о половых проблемах и горделивой позы непонятого одиночества. Но на сайте певицы www.teunikova.ru написано: "Если Вы составили какое-то мнение о моей музыке, то, скорее всего, ошибаетесь. Она совершенно другая". Сегодня Юлия Теуникова в гостях у Religare.

---

– Что было раньше, ваш приход в Церковь или начало занятий музыкой?

– Музыкой я занималась с детства, сочиняла песни, но лет до 15 на полном серьезе считала себя атеисткой. Тем не менее, когда моя бабушка по отцу предложила мне креститься, я согласилась. Подумала: "Если Бога нет, какая разница – креститься или нет? Пойду и покрещусь. Если это все неправда и никакого Бога нет, то мне все равно терять нечего. Хоть на церковь посмотрю и увижу, как там внутри все устроено".

– Интересно...

– В общем, сходила и покрестилась. А через полгода странным образом у меня поменялась точка зрения. С "Бога нет" на "Бог есть". То есть по существу я была готова к такой перемене давно, но не хватало, наверное, некоего внутреннего опыта, который был получен именно в Церкви. Но это было только начало. Потом я блуждала: охладевала к вере и опять возвращалась ней. Было очень много попыток разобраться с прочими религиями, духовными течениями, практиками – при том, что было ощущение первоначальной верности выбора, сохранялось очень много вопросов к православию и имелся интерес познавания "от противного" путем знакомства с другими верованиями. С музыкой все эти блуждания переплетались теснейейшим образом. Свои сомнения и веру, все, что у меня было сокровенного, я тогда в песнях рассказывала. Окончательное возвращение в Церковь произошло году в 2003-м. Наверное, тогда пришло наиболее ясное (по сравнению с прежними временами) понимание сути христианства (и окончательно сформировалась определенная, скажем так, духовная позиция), и большинство вопросов было исчерпано.

– А Ваш сложный, эклектичный музыкальный стиль сложился сразу?

– Нет, конечно, было много влияний. Было все то, что слушает человек, родившийся в 1970-х. Сначала много классической музыки (ее было больше всего, поскольку я еще и училась в музыкальной студии), советская и зарубежная эстрада (Анна Герман, Джо Дассен и пр.), барды – Высоцкий, Галич, Визбор. И только в подростковом возрасте появляется рок, западный и советский. Еще позже – джаз и всякий авангард, современная академическая музыка. Нельзя сказать, что что-то одно меня перевернуло. Но у меня всегда было желание как-то обособиться, застолбить свою территорию непаханую – то есть делать то, что каким-то образом от прочего отличается, какие-то новые пути, даже достаточно узкие, открывать.

– Вы играете с середины 90-х. Как с тех пор изменилось отношение к рок-музыканту?

– Тогда рок-музыка все же была массовым стилем. Это было во 2-й половине 80-х – первой половине 90-х, до появления различных структур шоу-бизнеса вроде "Нашего Радио", которые начали ее эксплуатировать. А в результате рок стал одной из нишевых культур, не более.

– Аудитория поменялась с тех пор? Кто Вас слушает?

- Мой слушатель повзрослел, это очевидно. Меня по-прежнему слушают мои сверстники. По ряду причин это музыка для тех, кому больше тридцати.

– По ряду каких причин?

– Мое внутреннее состояние мало совпадает с состоянием молодежи, у которой оно более драматичное и резкое. Человек постарше начинает многое замечать вокруг себя, находит новые точки взаимодействия с миром. Я об этом и рассказываю в песнях: о нюансах восприятия внешнего мира, о поиске веры. О каких-то кодовых вещах, созвучных людям среднего возраста. Им не свойственно что-то радикально осуждать или фанатично во что-то влюбляться. Меня больше слушают люди, которым свойственна трезвость восприятия, а она в ряде ситуаций является благоприобретенным с возрастом качеством. Радикалы всех мастей меня точно не слушают. Еще молодежной музыке свойственны, если можно так выразиться, некие сексуальные вибрации, еще это называют драйвом (хотя драйв, на мой взгляд, более широкое понятие). Ей свойственно на этот драйв "садиться" и "плавать" в нем в течение прослушивания альбома или похода на концерт, а у меня альбомы и концерты вообще по-другому составлены, они любую волну ощущений принципиально ломают, настраивая скорее на интеллектуально-душевное восприятие.

– В одном интервью вы сказали: музыканты, которые символизируют архетип национальных комплексов, сегодня массово презираемы. Что Вы имели в виду?

– К сожалению, это так. У меня такое впечатление, что у ряда активных меломанов вообще аллергия как на русскоязычную музыку, которая им представляется безнадежно вторичной и плохо сыгранной, так и на персонажа, воплотившего в себе некоторые характерные черты русской ментальности, способные внушить скорее отвращение, чем восхищение. Отчасти это справедливо. Отсюда повышенный спрос на англоязычную музыку, сыгранную местными группами. Тенденция продолжает нарастать. Особенно она культивируется среди "продвинутой" молодежи, которая ходит в клубы, а русскоязычную музыку не любит. Я смотрю, какую музыку пишут в этой среде: как правило, это кальки, снятые с западного мейнстрима. А немногочисленные русскоязычные музыканты в лучшем случае занимаются инди, авант-роком, фольклором. В худшем случае это рэп. Вообще я крайне редко встречаю самобытную музыку, написанную людьми старше двадцати пяти. Это очень показательно.

– Почему так происходит?

– Потому что молодежь – стадная коллаборация. Я это по себе помню. Если в твоем кругу принято ориентироваться на определенные образцы, от этого никуда не денешься, и желание быть услышанным толкает на освоение языка, близкого этому кругу. Западная эстрадная музыка последние полвека была технически более качественной и более ярко и современно поданной, и сформировался комплекс: русское – это что-то маргинальное. Из-за этого местные меломаны как правило не желают слушать и недооценивают действительно интересную и ни на что не похожую музыку на русском языке. Я надеюсь, что все наедятся западным мейнстримом до того, что у них начнется рвота, и их кинет в другую сторону. Голод по родному у людей всегда есть.

– Наша рок-музыка традиционно идет от слов, а думать над текстами сегодня не очень принято – может, в этом дело?

– Я бы не сказала, что наша рок-музыка однозначно идет от слов, в этом смысле рецепт приготовления русской песни не отличается от рецепта приготовления песни на английском. Другое дело, что творчество на родном языке всегда носитель определенной ментальности, и песня, спетая на родном языке, воспринимается иначе, чем песня на чужом. Западная музыка ведь воспринимается большинством людей как развлекательный фон. Мало кто занимается переводом слов и еще меньше способных по прослушивании впитывать и оценивать национальный контекст, в котором эта песня живет. А песня на русском дает вербальную и психологическую нагрузку, которую зачастую не очень-то жаждут. Те, кто постарше, мировоззренческие вопросы уже решили, и им для этого не нужны песни, как нужны были 20 лет назад, а у молодежи иные приоритеты. Искусство сегодня не является тем рупором, которым было 20 лет назад. Оно свою функцию в этом отношении исчерпало.

Я сама в последнее время занялась вплотную именно текстами песен. Раньше большая часть смысловой нагрузки ложилась на музыкальную часть, теперь же музыка не то чтобы отошла на второй план, просто в рамках новой программы большая нагрузка на вербальное пространство. Я хочу сформировать высказывание, которое было бы понятно всем и максимально доступно объясняло бы, что сейчас происходит. Это моя сверхзадача. Я хочу найти контекст, в котором существовало бы все, что я хочу рассказать. Мои песни – пазлы единого целого, кирпичики. Они нужны для того, чтобы сложить мозаику, объемную картинку, которая, как фреска в церкви, рассказывала бы о том, как воспринимается все происходящее. Сейчас пока этот процесс далек от завершения.

– А христианство может быть таким контекстом? Сегодня некоторые музыканты публично демонстрируют свою церковность. Как Вы к этому относитесь?

- Это интересный вопрос. С одной стороны, мне совершенно не хочется скрывать свою принадлежность к Церкви. Я не люблю околичности, и если хочу употребить в песне христианские символы, я их употребляю. Не для какой-то демонстрации, а потому что художественная правда этого требует. Но с другой стороны, если я прямо обозначаю христианскую семантику, то ведь могу разделять тем самым людей. Это печально. Потому что мои вещи предназначены и для нецерковных, не только для христиан. Я не делю людей по принципу церковности. Считаю, что потенциально каждый человек – христианин.

– Каждая душа – христианка, по слову Тертуллиана?

– А никакой другой настоящей отправной точки, кроме христианства, просто вообще не существует, несмотря на многочисленные попытки ее придумать. Это онтологическое ощущение. Но я его никогда не демонстрирую специально. На самом деле, музыкантов, которые демонстрируют свою церковность, не так много.

– Кинчев, Мамонов? Кто еще?

Еще Неумоев, Калугин. Мамонов гениален, но в его спектаклях нет активного педалирования православной темы (во всяком случае, в тех, что я видела). Интервью и фильмы – другое дело. "Остров" был интересен даже людям далеким от христианства. Но иногда человек проходит в своем воцерковлении фазу, когда ему хочется свои взгляды активно демонстрировать. Костя Кинчев яркий тому пример. Мне кажется, это свойство натуры, а не конъюнктурность. Есть те, кто любит говорить прямолинейно, а есть те, кто мыслит более объемно, как, например, прекрасный и недооцененный писатель Лесков, насквозь христианский. Для меня это образец того, как надо писать (и не столь важно, что это художественная литература, а не песня).

– Правомерно ли понятие "женский рок"?

– Правомерно настолько же, насколько правомерны понятия "женская музыка" и "женская поэзия". Разница, конечно, между мужским и женским есть, это – особенности мировосприятия, которые необязательно выражаются в "гендерных" темах. У меня есть несколько нарочито "женских гендерных" песен, но это скорее эксперимент, чем ощущение "не могу молчать". В то же время, наверное, в других каких-то песнях это мировосприятие сквозит, хотя ничто прямо на это не указывает. Если же говорить о других, то у Натальи Медведевой есть огромный блок песен, например, "На станции Токсово", "И деньги всегда", "Ленин да-да" и прочие, на совсем не женские темы. У Умки это есть, но у нее много всего: изобилие лирических отступлений, дивертисментов. Я вспоминаю разных авторов, от давно ставших легендами Олеси Троянской и Умки до современных Ольги Ступиной, Елизаветы Евщик и Ольги Лехтонен – мало кто о них знает, но не припомню, чтобы эти девушки сочиняли что-нибудь явно гендерное. Вот Янка Дягилева – величайший пример женщины, которая умела писать не о "своем-девичьем" и не опускаться до пошлости. У нее ни одной вещи нет на "женскую" тему кроме "Нюркиной песни", но последняя – символична и совсем по-другому построена.

– Это не Земфира, конечно.

– Слава Богу, что у нас была эпоха 80-х, когда вот такое творчество, как у Янки, могло заинтересовать и потому появлялось, оказывалось на виду. Теперь этого уже не вычеркнешь из истории. Но надо хорошо понимать, что сейчас мы не в такую эпоху живем.

– Как появилась песня "Доктор Быков"? Вы так серьезно относитесь к Охлобыстину, который "сделал грамотный пиар и "выстроил бренд"?

– Я не стала бы писать песню о человеке, к которому равнодушна. Его фантасмагорический типаж тоже не от нашего времени, а откуда-то из 80-х. В нем есть что-то курехинское. С другой стороны, это, конечно, трагическая фигура. Каково человеку быть священником, а потом перестать им быть? Не хочу влезать в то, что за этим стоит, почему так случилось. Но рискну сказать, что хорошо понимаю его проблему. Ведь шоу-бизнес – это огромный соблазн для того, кто им занимается. Не важно, на каком уровне – хоть местечковом, хоть всесоюзном. Понятно, что песня саркастическая – такой эстрадный киркоровский куплет и припев в духе "I can’t dance" Genesis. Но в то же время в ней есть сочувствие. Потому что на его месте мог оказаться кто угодно, например, я. То есть я, конечно, не могла бы, и не только потому, что я женщина и батюшкой не могу стать даже гипотетически.

– Мне кажется, у вас сатира всегда полна сочувствия. Всех жаль: и Охлобыстина, и бабушек, застывших у телевизора, и Гагарина, которому надоело "быть жупелом КПСС", и гастарбайтеров из "Московской стройки", и глупую девочку из ранней песни "Будильник"...

– Я людям сочувствую и не могу писать про них песни в том случае, если этого сочувствия не ощущаю. Отсюда желание показать драматизм ситуации. Китч – не лучший способ его показать, но это такая кувалда, которой можно пробить восприятие. Это язык нынешнего времени, к сожалению. Он приниженный, придурковатый и неприятный. И единственное, что может смягчить его – это одновременное сочувствие к герою. А больше ничего.

– Но "Гагарин жив" – нечто большее, чем сочувствие. Там же какие слова вообще:

Гагарин жив!

Ведь как никто он знал полет, такого он отведал,

Что не прочухал в самых тонких снах несчастный Кастанеда!

Он с хищным эго совладал и превратил его в нажим,

В нем проявился русский дух, а этот дух неудержим,

И наш народ еще проснется и покажет диво див...

Гагарин жив!

– Безусловно. Песня возникла почти случайно, мне пришла рассылка с приглашением поучаствовать в фестивале Космофест, и я задумалась. Половина написалась в 2011 году, а в 2012-м я песню добила и вначале хотела подарить ее Свете Чапуриной из группы "Дочь Монро и Кеннеди".

– Когда я услышала "Гагарина", подумала, что это Чапурина и есть. Тем более что там такая сумасшедшая мелодия: кривое танго в стиле Исаака Дунаевского...

– Да, очень похоже. Я сама тоже стала исполнять эту песню. Кстати, мой муж виолончелист Петр Акимов "Гагарина" совершенно серьезно воспринимает, как, впрочем, и все, кому постмодернистское восприятие несвойственно. И это опять-таки стиль 90-х.

– В отличие от "Песни сумасшедшего менеджера", например?

– Не считаю удачной эту песню, она нарочито бардовская (в том плане, что там менеджер весьма абстрактный и все довольно "беззубо")...

– ... но очень понятная народу.

– Да, и она была бы еще понятнее, если бы там был куплет-припев и слов поменьше. Но текста получилось очень много. Мы сделали такую аранжировку, что получился чистый шансон – захотелось проглумиться над шансоном.

– А вот "ТВ-бабушки" – песня не просто с сочувствием, а с болью.

– С реальной. Это было написано в конце 2008-го года после беседы с моей собственной бабушкой. Бабушка умерла в 2011-м, и у меня было некое предчувствие, что нам немного осталось так общаться, что и сбылось, поскольку дальше были разные события, смерти и рождения, и больше уже у нас не было времени такое продолжительное время находиться вместе... А в 2008-м у нас ремонт делали, и я с ней месяца два прожила, мы много беседовали, я записывала то, что она рассказывает – о жизни, о родственниках, которых раскидало по всей стране. И все это, естественно, сопровождалось просмотром телесериалов.

Так что песня посвящена моей бабушке, и даже не одной. Умерли обе мои бабушки, и Петина, и у других людей – друзей и знакомых. Я видела, как уходило поколение, "видевшее войну, голод, тиранов, судьбу маргиналов", чья жизнь была сама по себе "страшнее любых сериалов". Уходило, бывало, практически сидя перед телеящиком – "в тот мир, который по ТВ не покажут".

– Где у вас проходят сегодня концерты?

– Недавно я после трехлетнего перерыва начала гастролировать, съездила в Иваново, Ярославль, а ближайший концерт будет 9 марта в клубе "Археология". В Москве я редко выступаю, но часто вписываюсь на разные мероприятия. Мы возобновили репетиции с Сергеем Краснопольским – есть такой московский контрабасист и автор удивительных песен, он играет с замечательным певцом и звонарем Семеном Ильягуевым и уникальной джазовой пианисткой и композитором Натальей Скворцовой, которая сама является лидером двух проектов. С ними у нас был недавно концерт в клубе "АртЭрия", в том, где случилась скандальная история, помните?

– Какая?

– Клуб "АртЭрия" сперва находился в ЦДРИ, а потом его оттуда выжили. Художественный руководитель Нина Кибрик, дочь знаменитого художника Кибрика, ничего не могла сделать. За этот клуб вступался Юрий Норштейн, еще ряд известных деятелей, но отстоять все равно не удалось. Клуб переехал на Баррикадную, в крипт храма Святителя Николая, где о. Всеволод Чаплин является настоятелем, который предоставил им это помещение. Там они обрели новое пристанище.

– У вас готовится новый альбом с говорящим названием "Москва-Сити"...

– Это рабочее название. Не знаю, сколько он будет писаться. Некоторые вещи пишутся параллельно с записью, и сколько их окажется на альбоме, не представляю.

– Бытует мнение, что дети и творчество плохо совместимы. Опровергните?

– Дети, пока они маленькие, вообще ни с чем не совместимы. Но у меня именно с рождением детей пошли новые темы и песни, которых раньше не было. До этого наблюдалась некоторая исчерпанность. Дети много забирают в физическом плане – тут и постоянный недосып, и репетиции между сном малыша и прогулкой. Но оно того стоит. А иногда они просто запрещают мне играть. Я им говорю: "Как вы смеете мне это запрещать? Кто вы такие?" (улыбается). Они меня в итоге понимают, но их хватает ненадолго. Дочка Ульяна (ей 5 лет) говорит: "Вот эту песню не пой, она плохая". В музыке она уже разбирается, слух у нее отличный, если я начинаю фальшивить, она меня ругает...

– Наследственность-то какая!

– По полной программе, меня это даже пугает. У нас семья из двух музыкантов состоит, – я и муж Петя – это не то же самое, что один музыкант в семье. Когда он один, он, как правило, становится козлом отпущения. Мне очень повезло, что Петр – единственный человек, который ни разу меня не упрекнул за мои занятия музыкой. За что угодно – за характер, привычки, – но не за это.

– Упрекают часто в тех семьях, где один занимается творчеством.

– Да, но у нас музыкантов двое, и этой проблемы, слава Богу, нет. Например, я не чувствую угрызений совести, когда куда-то уезжаю на репетицию или на концерт. Конечно, жить для детей и одновременно заниматься музыкой, если честно – практически невозможно. Это выматывает, но не оставляет рубцов, дает не пустоту, а радость. Я конечно, не идеальна, бывают и срывы. А иногда приходится выбирать между гастролями и ребенком. Недавно была история: заболел Витя прямо накануне моего отъезда, и пришлось отказаться от давно планируемого концерта в Воронеже и сдать билеты за 5 минут до выхода из дома. Наверное, у всех примерно так. Конечно, есть детский сад – это просто такая халява для родителей, но ты никогда не знаешь, что там с твоим ребенком происходит... А в общем, если человек чего-то способен добиться, добьется и с пятью, и с десятью детьми, а если нет, то нет.

– Вы это своим творчеством доказываете постоянно.

– Я-то ладно. А вот, скажем, авангардная певица Алиса Апрелева закончила американский музыкальный колледж Беркли, имея двоих детей на руках. Они с мужем вдвоем, а родители за океаном, то есть помочь им посидеть с детьми некому. Это пример человека, который неимоверно вырос за несколько лет, времени не имея совершенно. Дети ей дали силы многое преодолеть, адаптироваться в чужой стране, и в итоге вывели на новый уровень. Мне они тоже дали почти все и, наверное, гораздо больше, чем я способна взять. Для меня семья – это даже не какой-то там позитивный опыт, а милость Божья, которая позволила мне узнать о себе такое, чего бы я при любом другом раскладе никогда не узнала.